Борис Дедюхин - Тяжелый круг

Будем ждать. А если дождемся, то уж пусть напишет о них кто-то другой, чье перо тоньше и искуснее и чья любовь к новому крэку будет сильнее, чем любовь к Анилину автора этого доподлиннейшего повествования.

Москва-Пятигорск-Саратов

1973

Пахло лекарствами и хлороформом, спиртом и эфиром, но резче, отличимее всего — кипяченым бельем, прямо как в прачечной пахло. Саша снова и снова терял сознание, бредил. Длинных и внятных слов не произносил, только выдыхал горячечно односложные вопросы. Они относились всего-навсего лишь к вони от кипящего в биксах тряпья: врачебных халатов, салфеток да бинтов, но этого никто не знал, никому и в голову не могло прийти, что его такой пустяк заботит.

Главный хирург, когда отец спросил его, каково вообще у Саши состояние, ответил не сразу, словно бы даже прикидывал, стоит ли отвечать. Покосился взглядом на сидевшую у дверей заплаканную Сашину мать, решился:

— Тяжелое… Только вам, отцу, говорю это.

Когда внесли Сашу в приемный покой, сразу же пошло шепотком:

— Неоперабельный… — Тоже, как тяжелый да летальный исход , сугубо медицинское понятие.

Родителям даже и проститься с сыном не позволили, и на свидание с ним не допускали больше недели. Мать поселилась у старых своих знакомых в Пятигорске вблизи больницы, в которую привезли Сашу, а отец съездил на один день домой — в дальнее степное село, чтобы договориться с начальством о своем вынужденном неурочном отпуске, и тоже томился все эти дни неизвестностью, успокаивал, как мог, обмиравшую от горя жену да безуспешно пытался проникнуть в палату к сыну или хоть что-то выведать о его состоянии от медицинского персонала.

Сам Саша мог воскресить в памяти из всего минувшего за неделю очень немногое и несвязное, обрывочное.

Яснее всего вспоминалось, как вдруг перевернулась белая чаша небосвода вверх дном и как грохнулся он на то дно. Перед самыми глазами оказалась одна только сухая, с переломленным стеблем бустылинка. Она раскачивалась, будто пыталась собраться с силами и распрямиться. Саша потянулся, чтобы помочь ей, но это только показалось ему — потянулся: рука даже и не ворохнулась. Он пытался сообразить, как все-таки исхитриться и выручить несчастную бустылину, но большущий кирзовый сапог вовсе прихлопнул ее.

— Встать можешь? — спросил отец.

— Конечно! — думал, что ответил, а на самом деле и не пошевелил окоченевшими губами полуоткрытого рта.

— Осторожно, осторожно несите! — опять отец.

«Несите»? Значит, его подняли на руки. Кто? Сам отец — раз. Конюх — два. А еще кто же? Больше вроде некому… Но ведь — «несите», «те»? Стало быть, по крайней мере, еще двое, кроме отца… Но кто? Вопрос этот представлялся ему очень важным до того, как он ушел в небытие на несколько часов. Что прошло несколько часов, он догадался по солнцу — оно стало розовым, каким бывает всегда в степи зимой перед закатом. И той переломленной бустылины уже не было — он увидел сейчас старое орлиное гнездо, которое запомнил еще с весны, сейчас отметил про себя: «Это далеко от того места и возле самой дороги». Хотелось убедиться, верно ли догадался: в гнезде должны быть клочья овечьей и верблюжьей шерсти, стреляная и обесцветившаяся от дождей бумажная охотничья гильза двенадцатого калибра, смятая пачка «Беломорканала», старая уздечка — в степи со строительными материалами туго, и орлы сооружают свой дом из всего, что на глаза попадется и что им под силу унести. Саша силился приподнять голову, чтобы заглянуть внутрь огромного, в два обхвата, гнезда, и это желание было последним, что запомнилось ему из всего происшедшего тогда в степи.

Снова пришел в сознание уже в машине. Мотор урчал мягко, без натуги. Хотя скорость, чувствовалось, была большая. В чем, в чем, но в скоростях Саша толк понимал.

Клаксон сирены играл почти непрерывно, как-то весело и музыкально. Но в плавном укачивании таилась неясная опасность, коварно манящая забытьем, глухим покоем. И Саша собирал всю волю, все оставшиеся силы, чтобы противиться этому забытью.

Чьи-то тонкие холодные пальцы непрестанно сжимали его запястье.

— Ускользает… Нитевидный, — повторял незнакомый голос. — Не выходит из шока мальчик.

Саша видел иногда край белого рукава, перевязанного у кисти белой же тесемочкой. Перевести взгляд дальше требовало слишком большого, непомерного усилия. Его несли куда-то на носилках, и лепной высокий потолок перемещался над ним, кружась, уплывая назад.

— Валька, иди не в ногу, а то трясем.

Снова холодные пальцы сжали запястье.

— Вызвали дежурного? — спрашивал голос. — Тяжелого привезла.

— Вижу, — отвечал другой, недовольный голос. — Фамилия? Обезболивающий делали? Зря.

— Да? А как бы я его везла? Множественные травмы. Возможно и кровотечение. Даже наверняка внутреннее кровотечение. Про ребра уж молчу.

— А что, закрытый ?

— Двух ребер.

Саша слушал безучастно, как будто все это не к нему относилось.

— Бледный какой.

Шершавая марлевая салфетка коснулась мокрого Сашиного лба.

— Где это он так?

— С лошади упал. Поскакун.

— Наездник, значит? Ну-ка, животик давай откроем. — Нянька с добрым рябым лицом наклонилась над ним. Испуганные глаза жили отдельно на ее лице, не согласуясь с сострадательной улыбкой, с наигранно бодрым тоном. — Сапожки тоже снимем. — Она ловко дернула пояс бриджей, и Саша от боли снова провалился в немую черноту.

Затем везли его по коридору на каталке. Свет в окнах был белый, почти непрозрачный.

Саша снова и снова терял сознание, бредил.

По-настоящему очнулся он уже на кровати, настолько высокой, что врачам не надо наклоняться или садиться рядом на стул. И стояла она в палате необычно: все другие вдоль стен жмутся, а эта в центре, с любой стороны к ней подойти можно.

Саша обнаружил, что в левой руке у него торчит среди окровавленных салфеток и ватных тампонов толстая, почти со спичку игла.

— Это, Сашенька, разлита не твоя кровь, — поторопилась успокоить его медицинская сестра. — Это кровь чужая, донорская, ты не бойся.

Когда ему сказали, что спал он, не просыпаясь, больше суток, он поверил и не удивился, было ему безразлично: день ли, ночь ли на дворе за окнами, он не помнил даже и что за время года было сейчас.

Там, откуда тянуло запахом кипевших в биксах бинтов и салфеток, был тамбур перед операционной: Саша хорошо видел его со своей по-царски поставленной кровати через открытую дверь. Единственное наблюдение пробуждало его интерес и даже (как казалось ему) заставляло улыбаться: иногда выскакивала в тамбур худенькая сестричка в ярко-зеленом, а не белом, как у всех, халатике, развязывала длинные чулки, тоже зеленые, широкие, спускала их до щиколоток, в изнеможении садилась на стул, упираясь локтями в колени, лицо в ладони, и сидела так несколько минут, отдыхая. Марлевая зеленая маска висела у нее сбоку на ухе. Потом она тщательно завязывала тесемочками матерчатые чулки и исчезала за дверью. Саша догадывался, что она делает что-то там, где над высокими столами слепят глаза ледяным блеском огромные вогнутые зеркала, опускающиеся на шнурах с потолка. Саша сочувствовал сестричке, понимал, как ей должно быть жарко в изоляционной спецодежде, хоть было и несколько смешно видеть ее в таком диковинном одеянии.