Борис Дедюхин - Тяжелый круг

Оба, в сущности, хотели одного: чтобы Саша выступал в скачках, и выступал хорошо. Отцу необходим был хороший жокей, потому что от наездника в немалом зависит судьба его воспитанников-лошадей: проявятся их скаковые способности или останутся нераскрытыми, невыделенными.

Что Саша талантлив — это тоже понимали оба. Что он трудолюбив до неистовства, видели все и невооруженным глазом. Но случайные падения, одно неудачнее другого, преследовали Сашу постоянно, пока не произошла настоящая катастрофа тогда в Ростове.

Убедившись, что Саша сумел все превозмочь, все вынести, что какая-то необыкновенная способность молодости и недюжинное природное здоровье помогли ему вернуться к прежней спортивной форме, отец продолжал упрямствовать. Старый конник, он знал лучше других, что после подобного падения больше не скачут: хоть и есть еще сила, но в сердце поселяется навечно если не страх, то излишняя осторожность, а с обракованными тревогой и неуверенностью сердцем какой же ты спортсмен? Это он и внушал. И оба понимали, что с уходом Саши у отца возникнут серьезные проблемы, нелегко будет найти жокея. Но не столько это обстоятельство, сколько желание самого Саши участвовать в скачках было так неодолимо, что он не сдавался до конца. Не сумев убедить его словами, отец пошел тогда на вероломство: подговорил врачей, и они выдали справку, по которой выходило, что по состоянию здоровья Саша заниматься конным спортом больше ни в коем случае не может. Саша заподозрил неладное. Сделав вид, будто примирился с обстоятельствами, и поблагодарив отца за подаренную в честь окончания спортивной карьеры кинокамеру, он занялся съемкой любительского фильма о достопримечательностях Пятигорска. Эти «достопримечательности», однако, были весьма однообразными — кабинеты врачей городской поликлиники. Семь дней его обследовали, выслушивали, просвечивали рентгеном, на восьмой он вернулся домой веселым: «Вот тебе, папа, кинокамера «Кварц», сам снимай, сам пленку проявляй, а вот моя справка — настоящая, не липа». Отец разъярился: «Ты свое отскакал, а вздумаешь артачиться — недоуздком отстегаю! Никогда не стегал, а сейчас отстегаю!» Саша уж два сезона выступал на ипподромах вместе с маститыми жокеями, брал первые призы, и в его честь духовой оркестр играл туш, а тысячи взрослых серьезных людей кричали с трибун: «Молодец, Саша!» Но ему только пятнадцать исполнилось тогда, дома он — просто мальчишка, и ничего удивительного не будет, если возьмет отец ременный недоуздок да и вытянет пониже спины. Сглотнул он обиду и ушел в другую комнату. Долго лежал в раздумье на диване, потом подал голос:

— Папа, дай тридцать рублей.

— Пожалуйста, на! — обрадовался отец новому, как ему показалось, обороту разговора.

— Вот спасибо!

— Пожалуйста, пожалуйста, но зачем тебе, однако? Если не секрет, конечно?

— Да какой может быть секрет. Просто я поеду в Среднюю Азию и там на каком-нибудь ипподроме буду скакать на полукровках, на ахалтекинцах под другой фамилией, чтобы твою не срамить.

Тогда и убедился отец, что недоуздок не поможет. И еще один сезон Саша выступал в Пятигорске и в Москве.

Вспоминая сейчас и сравнивая свои «главные» падения, Саша с удивлением отметил, что в те две-три секунды, которые провисел он под грудью скакуна в Ростове, и в те полсекунды, которые потребовались ему, чтобы на проездке вылететь из седла Грации, в нем жили два совершенно разных человека. Один своим цепким умом схватил всю обстановку, прикинул, что шансов остаться в живых нет совершенно, он даже погордился при этом за себя, принимающего смерть так мужественно, без страха. Но в это время второй Саша, не раздумывая, ничего не видя и не подмечая, вступил со смертью врукопашную и сделал самое необходимое и единственно ему оставшееся. Отец потом сказал, что выпусти Саша поводья, и шедшие за ним следом к финишному столбу лошади тут же растоптали бы его, и что не выскочи он из седла Грации, прижмись к ее шее, а это, казалось, было самым разумным и естественным, — и уже через долю секунды лошадь припечатала бы его к земле. Тот, первый Саша — умник и храбрец — все потом руками разводил и изумлялся: надо же как ловко обошлось, чудо, да и только!

Просто невероятное везение: остаться в живых после таких падений! Ведь делать галопы на чистокровных верховых — это не полтинники глотать. И еще: Саша все-таки жив, а Грация-то погибла… Одна из элитных лошадей конезавода, стоившая подороже десятка «Жигулей», и уж она-то, доброе животное, ни в чем не виновата!

«А Грация-то погибла…»

Саша несколько раз повторил про себя эту горестную фразу и ужаснулся: как же могло получиться, что он совсем забыл о своей любимой лошади, может быть, так и не вспомнил бы, не проговорись нечаянно отец? А он-то сам и не задумался о ее судьбе ни разу, даже не поинтересовался! И не в том только дело, что Грация была главной надеждой конюшни на предстоящий скаковой сезон, и не в том, что стоит она подороже десятка «Жигулей» — Саша любил Грацию любовью безотчетной, не размышляющей, как любят родных людей, как любит человек все, что стало частицей его самого.

Ребятишки в палате галдели, перебивая друг друга. Саша слышал их голоса, но не вдумывался, почему они — Сизарь, Главбух, Жигуль — горячились, снова и снова мучило его сильнее, чем боль в голове: «А Грация-то погибла…»

— Брат все с резиной, с обувкой для машины мучается, — озабоченно говорил Жигуль.

— Это да, — согласился Главбух, — с резиной, все говорят, туго… Да и с бензином… То ли дело лошадь, да, Сашок? Хотя, конечно, в наш век энтээр на лошади далеко не уедешь, на ней хорошо только собакарям ящик возить.

«Понимал бы что-нибудь в лошадях, собакарь… Если бы ты хоть раз увидел Грацию…»

— Особенно брат воронежскую резину не хвалит…

— Я тоже слышал. Говорят, луцкие скаты лучше… А ту собачонку, я не я буду, отыщу и прибью.

— Ну и дурак будешь! — вмешался Сизарь. — Да и не прибьешь, болтаешь только.

— Почему это? — опешил Главбух.

— Да потому. У — меня вот сизарь один был такой дурной, всю дорогу к кому-нибудь улетал. Я каждый раз думал: найду, принесу домой и кошке отдам. Все время так думал, пока искал, а как найду, возьму его в руки, сразу и отдумаю: пусть хоть совсем куда-нибудь улетит, лишь бы жил. Красивый голубь и… ласковый. Больше уж не улетает, любит меня.

«И Грация меня любила. Только, бывало, зайдешь в конюшню, она уж по шагам узнает, тычется своим белым носом в решетку денника… Да и не только Грация…»

— Лю-юбит, держи карман шире! Это человек любит «братьев наших меньших», а животина любая только о себе думает, вовсе бесчувственная. — Сказав это, Главбух настороженно, словно бы подвоха боясь, окинул взглядом ребят и, не заметив ничего подозрительного, полез на подоконник, выглянул наружу.