Борис Дедюхин - Тяжелый круг

— Видно, во время скачки нарвалась, — объяснил. Амиров словно этого и ждал, подхватил:

— Да, да, ты славно ехал! Ураганом шел! — Говоря, Амиров смотрел в упор и враждебно. Что-то он еще держал на уме, готовился сказать, только слова подбирал. Олег поторопился упредить:

— Такая досада, остановился Гранат после первого километра! — Олег сделал передышку, прислушался. Амиров не отозвался, промолчали и конюхи. День был пасмурный, и это, видно, отражалось сейчас у всех на настроении. — Я так верил, что он класс покажет…

Тут уж совсем могильная тишина воцарилась. И что-то зловещее стало в ней зарождаться, что-то такое, что должно было вот сейчас вылиться в нечто страшное и непоправимое. Это страшное и непоправимое произошло: Амиров поднял жестяную мерку и хлестнул ею Олега по плечу.

— Вот тебе за Прагму, за Фальстафа, за Граната!

Олег зашел в пустой денник и заперся в нем. Лег на опилки, не выпуская из рук уздечки.

Немного спустя Амиров заглянул через решетку денника, где лежал в руинах своей славы Олег, сказал:

— Вот что, Николаев. Прекрати слезомоить и послушай меня. Я человек старый, битый и тертый и потому пустым скорбям предаваться не стану. Я жалею, что не сдержался… В Алма-Ату тебя возьму, ты заявлен. Но не знаю, на каких лошадей посажу, ты уж не обессудь.

Подождал, не отзовется ли Олег, но тот только шмыгнул носом.

Амиров пошел к конюшне Онькина: отозвал в сторону Саню Касьянова, сказал без предисловий:

— Послушай меня, парень. Я могу взять тебя к себе жокеем.

Саня промолчал.

— Или тебе мой товар не подходит?

— Почему же, лошади у вас классные. Но ведь и жокеи у вас самые хорошие, что мне там делать?

— Ты станешь первым, а Наркисов и Николаев будут тебе подскакивать.

Излишне подчеркивать, что Саня с большим трудом смог одолеть искушение, а поборов его, сказал:

— Знаете, Николай Амирович, если честно…

— Только так, потому и зову тебя.

— …Если честно, Николай Амирович, то ведь вероломно вы с Нарсом обошлись. Он пахал-пахал, все делал, как вы велели, а вот не выдобрился. Зачем вы отняли у него лошадей на Дерби? Вдруг вы и со мной так?

— Нет, Санек, ты — другое дело, это — во-первых, а во-вторых, если ты откажешься, то Наркисов — первый жокей, за границу поедет. Но это — если ты откажешься.

— Да, Николай Амирович, откажусь. Если уж быть честным. — Касьянов объявил Амирову сначала «шах», а теперь и «мат»: — Только вы не обижайтесь, я честно… Ведь вы любите, чтобы перед вами ходили вприсядку, а Иван Иванович относится ко мне как к ровне. И это совсем другая жизнь.

Онькин словно бы услышал свое имя, вылетел из конюшни — ушки на макушке:

— О чем это вы толкуете?

— О сушеных грибах, — сердито ответил Амиров и ушел, провожаемый до самых ворот молчаливыми взглядами Сани и Онькина.

После недолгого молчания Онькин произнес неспешно и глядя, по привычке, куда-то вдаль:

— Слушай, Санек, идея есть… Давно она у меня созрела, — счел зачем-то нужным добавить и посмотрел уж открыто в глаза Сане: — До скачек в Алма-Ате больше недели. Лошади в пути, в вагонах тащатся, мы можем полететь самолетом и успеем их встретить. Чем тут торчать, давай по пути заскочим на Волгу, в ту мою деревню, где я до войны работал, — порыбачим денька два на Свияге, отвлечемся от мирских сует.

— А где это, далеко?

— Нет, хорошего коня и закладывать не стоит: сегодня выедем — завтра удочки закинем.

Идея не была необычной: Саня и Онькин часто ходили вместе на охоту и рыбалку, когда жили на конезаводе, да и здесь два раза измудрились в речке Подкумок поудить. Саня, конечно, согласился.

Он все правильно говорил, Онькин, — и что порыбачить денька два, и что от мирских сует отвлечься… Но он в том не признался, что вот уж тридцать лет тянет его в те места неведомая сила и что ни год, то все больше представляется ему подлинной Меккой та невзрачная деревушка Богдашкино, в которой родился он и которую покинул в июне сорок первого. Не признался он в том, но не осудишь его: мало ли людей, в зоревую ли свою пору, на склоне ли лет, оказавшись заброшенными в иные края, с грустью говорят о своем остром, незатухающем желании побывать в родных местах. Их слова воспринимаются по-разному: один с сомнением притихнет ненадолго, другой охотно и бездумно согласится, кому-то слова могут показаться высокопарными, а кому-то как раз по сердцу будут.

Родные места Онькина — это всего-навсего деревушка, завалившаяся где-то в лесостепных ладонях между Пензой и Ульяновском, — что мог он про нее вспомнить и что мог рассказать Сане?

Иван Иванович обо всем и о разном говорил, пока ехали они в поезде, летели в самолете, а про деревню свою вспомнил в самый последний момент — когда уж на Ульяновском автовокзале в рейсовый автобус сели.

Автобус попался новенький, дорога была гладкой, — рассказывал Онькин вполголоса, но Саня все хорошо слышал, и было ему слушать интересно.

— Ты был тогда на конюшне, когда я про свое первое в жизни Дерби вспоминал? Ну да, был, помню. Я тогда кое-какие подробности о своем рысаке Балете выпустил, думал, зачем они, — Балет и есть Балет, не все ли равно?

А дело-то так было.

После школы тренеров-наездников, молодой и глупый, стало быть, приехал я на конеферму в колхоз. Осенью меня должны были в армию призвать, и, стало быть, для начальства я работник не перспективный. Пришлось заниматься мне с самыми бросовыми лошадьми. А в Дерби уж больно хотелось проехать! Не на Всесоюзном, понятное дело, даже и не на областном Ульяновском — на районном Дерби: звонким словом этим мы, чтобы сгордиться перед другими, рысистые испытания в честь окончания посевной называли — такое, вернее, срединное время между посевной и уборочной выбирали, на троицу как раз выходило.

Ну, не в этом дело — в том, что ехать мне не на чем, а ехать охота страх как. Хожу я по конюшне да поскуливаю, на жалость наездника Грошева, звали его вроде бы Семеном, да — Семеном, пытаюсь надавить. Он, однако же, не поддался, своих лошадей для себя берег, но сказал мне: «Есть в районе, не знаю только, в каком колхозе, лошаденка одна, сын Квадрата. Если по боронам не пробежалась — классная может быть лошадь».

Семен напутал немного — это был, как потом выяснилось, сын Бравурного, а не Квадрата, но не в этом суть, лошадь и правда очень ценной оказалась.

Жеребенок по себе неважнецкий: низкорослый — на подковах сто пятьдесят один сантиметр, плоский… С мягкой спино-о-ой, ну и все такое… Но если, правда, хорошо рассмотреть его — порода чувствовалась — плечи богатые, шея-голова великолепные. А так, невнимательно посмотреть — не обольстишься: разметик, задние ноги чуть не врасхлест, стоит не как лошадь, а по-коровьи.