Борис Дедюхин - Тяжелый круг

— Не Александр ли Петрович?

— Он самый, Петром зовут нашего председателя. Так вот, сынок его до того замучил Госпожу Бовари (ну, это такая кличка чудная была у кобылы), что она ночью упала, а проволокой ей горло перерезало… Я выследил, доказал и — к прокурору. Председателю нашему, животноводу заслуженному, штраф пришлось уплатить…

— Много ли?

— Не очень, но все же чувствительно: шестьсот целковых. А главное — шум на весь район. Комиссия за комиссией, а решение приняли вот какое: оставить в колхозе несколько рабочих лошадей, а породных рысаков передать на конезавод.

— Вот, значит, почему «Александр Петрович» не хочет тебя «век видеть»!

— Это ладно, это я бы пережил. Хуже другое: повернул я было оглобли в конезавод, да вижу, что и там положение не лучше. К ипподрому отношение черт-те какое. Раньше, бывало, до войны, придешь первым в традиционном призе, тебе сразу от колхоза — оп, сто рублей премия. А нынче, видел я один раз, подходит после заезда к наезднику начкон и говорит так нахально: «Выиграл? С тебя сто граммов!» Тьфу!..

— Это ты хорошо говоришь, чистую правду. У нас на конезаводах точно такие же дела. Один директор, Березов такой, за четыре года ни разу на ипподроме не был, а у него в конюшнях скакуны в чистоте разводятся.

И вот тут-то дядя Гриша и удивил:

— А-а-а, поэтому-то ваши лучшие тренеры Фомин да Назаров и ушли с работы, тошно им. Ну, про тебя и про Амирова я не говорю — вы все тоже хорошие мастера, но у тех же опыт какой!

Онькин стушевался:

— Да ведь как сказать… Фома по болезни ушел, нога у него… Назарову годов много…

— Брось ты! — продолжал дядя Гриша дивить речами такими неслыханными, что уж и забавная писклявость его голоса не замечалась: — Ты знаешь, что несравненный и незабвенный Рибо, скакун, выведен Тезио, которому было за восемьдесят? Я понимаю, нынче без образования шагу не ступишь, но, однако, хоть целый институт будь в голове, без практики он — ноль без палочки.

Онькину ничего не оставалось, как только соглашаться, он и сделал это очень охотно и так заключил:

— Да, да, уходят из конезаводства лучшие люди, и ты правильно поступил, лучше уж дуги гнуть… — Не чуял Иван Иванович, что дядя Гриша не все еще сказал.

— Правильно, говоришь? — на мушку взял Онькина дядя Гриша. — Ровно не знаешь, что начкон на «Восходе» Шимширт, который Анилина вывел, несколько лет сидел на пенсии, а потом снова вышел на службу, улавливаешь?

— Улавливаю.

— Ну, и что уловил?

— Что Шимширт решил доказать: мол, Анилин сможет дать достойное потомство, тут дело чести, так сказать, а то ведь вроде бы как потускнела слава Валерия Пантелеевича.

— Нет, Ваня, врешь ты.

— Как это?

— Врешь.

— Да окстись, дядя Гриша, когда это я тебе врал?

— Вот только что.

— В чем же?

— В том, что не одно тут дело чести. Я вот год не был на конюшне, а как зашел, вдохнул навозного воздуха, и у меня слезы из глаз. Веришь — не веришь, трезвый был, а слезами заплакал. И ты заплачешь когда-нибудь. И Фомин с Назаровым заплачут и вернутся. Так что врешь ты, будто лучшие люди уходят — приходят они туда, должны приходить. И на «Восходе» будет и Анилин второй, и Насибов второй и третий…

Разговор вели они двое — Саня удил втихомолку, помалкивал, хотя вмешаться в разговор ему хотелось. Во-первых, ему хотелось напомнить им обоим недавно опубликованное и долгожданное конниками официальное сообщение в газетах: в директивах на новую пятилетку, принятых съездом партии, впервые записана строка о необходимости совершенствовать и улучшать в стране конезаводческое дело. До сего времени все послевоенные годы оно отдавалось на усмотрение местных органов и в сводках статистических управлений были данные о коровах, о свиньях, курах, баранах, только о лошадях — ни слова, ни циферки. А во-вторых, Сане хотелось возразить двум заслуженным людям — Ивану Ивановичу и дяде Грише по тому поводу, что не стоит все же уповать на один только опыт, ибо то, что было хорошо и бесспорно вчера, может оказаться совершенно негодным сегодня, и на его, Санин взгляд, будущее чистокровного конезаводства находится все же в руках молодых тренеров — Николая Насибова да Анатолия Белозерова, первого и пока единственного тренера с высшим ветеринарным образованием. Это вовсе не значит, что Саня отрицает роль Назарова да Фомина — упаси его бог делать это, он просто хотел бы поправить Онькина и дядю Гришу, которые забыли почему-то наравне со старшим поколением тренеров назвать имена и молодых, интересно работающих, многообещающих специалистов.

Ничего этого Саня тогда не посмел сказать, сидел помалкивал, а дядя Гриша раскочегарился не на шутку. Онькин стал с большой опаской скашивать взгляд на Саню, полагая, что тому вовсе не обязательно слышать весь разговор. Иван Иванович отлично знал, что Саню Касьянова пытаются всячески переманить на конезавод «Восход». До сих пор удавалось убедить его, что и на Кубанском заводе товар не только не хуже восходовского, но и лучше — во всяком случае, и молодняк и трехлетки при правильном тренинге и содержании смогут в будущем году бороться за все главные призы. Разговор о том, что в «Восходе» будет «второй Анилин», может сильно смутить Саню, — кто не мечтает «вторым Насибовым» стать!

Онькин несколько раз окликал Саню — звал закончить рыбалку и собираться в путь, но тот с места не трогался, хотя и отзывался однообразно: «Сейчас, сейчас…» Иван Иванович делал из этого вывод, что Сане уж очень притягательны богохульные речи дяди Гриши, но тут он ошибался, тревога его была напрасной: он забыл, видно, каким магнетизмом обладает поплавок, — и рука устала, и рыбы больше не надо, а все нет сил отказаться от ужения. Видно, есть в этом особое таинство, которое роднит рыбалку с работой на конюшне: до того, как закинешь удочку или войдешь в денник, ты — сам по себе, а река и лошади — сами по себе, но вот сел ты на бережок, вот обратал ты коня — и ты уж не сам по себе, а заодно с самой природой, ты часть ее.

А на вокзале у дяди Гриши и Онькина возник, можно сказать, научно-философский спор, который, впрочем, сам по себе не представлял бы никакого интереса, если бы не имел важных последствий.

Они взяли в буфете по кружке пива, сдули сверху пену, изготовились враз отхлебывать, как дядя Гриша вдруг передумал, опустил кружку и сказал:

— Слушай, Ваня, как же это выходит-то?.. Тридцать лет мы с тобой не виделись, а заговорили сразу так, ровно вчера вместе были?

Дядя Гриша обозначил словами то, что все время вертелось на уме Ивана Ивановича. Он тоже изумлялся тому, что словно бы и не было трех десятков лет разлуки — полное доверие, совершенное понимание и бескорыстнейшее приятельство!