Александр Черкасов - Из записок сибирского охотника

Во все это время я совсем не ездил на Кару, да и wo мне никто уже не заглядывал, потому что ревизор вое еще гремел на остальных промыслах, а все мои сотоварищи ежедневно состояли под его опекой, что и продолжалось до первых чисел сентября.

Так как все арестанты Лунжанкинской тюрьмы были переведены для усиления работ на Кару, а вольная команда занималась только «надворными» работами и ставила для промысла сено, то для меня открылось свободное поле: я мог как бы официально пользоваться охотой хоть каждый день, что почти так и было на самом деле.

Да, слава богу! Тут я, отделавшись от влияния и созерцания К., мог бы, заканчивая эту главу, закричать в услышание всех моих терпеливых читателей громогласнее «ура», но я пока воздержусь от такого радостного возгласа, так как до настоящего финала еще далеко, а потому побеседую о том, как мне досталось поохотиться в это уже счастливое для меня время.

Подошел август, начали перепадать небольшие дождички, так называемые «ситнички» или «сеногной», и настал козий «куктэн» (то есть козья гоньба), а с ним козлухи, почувствовав общий закон природы, стали уже «гнаться». Веселое это время для сибирского промышленника! Тут он забывает все свои недосуги и, отдохнув от весенней охоты, нередко целые дни проводит в тайге, подкарауливая или гоняясь за рогатыми кавалерами. К чести зверовщиков надо сказать, что они бьют преимущественно козлов, конечно, если только есть выбор между брачущейся парой.

В это время я почти каждый день ездил на покосы, где, неоднократно ночуя, охотился по окрестным горам и падушкам за козулями, молодыми рябчиками, кополятами, а по озерам и речке за молодыми утками. Бывало, рабочие только и ждут моего приезда, зная, что как появится «барин», то и их накормит свежинкой. Это заставляло некоторых тружеников подыскивать места, обильные дичью.

Не забуду я, как однажды, ночуя у них в балагане, рано утром услыхал характерные звуки хрипа гурана (козла), который неистово гнал неподдающуюся его ласкам матку. Я тотчас босиком выскочил из балагана, увидал в кустах козла, бешено гонявшегося за козлухой, схватил тут же стоящую, на всякий случай, винтовку и убил матку. Лишь только она сунулась в траву, как обазартившийся гуран, вероятно в пылу страсти не слыша моего выстрела, ту же минуту подскочил к ней, начал ее бости (бодать) и, согнувшись, припадать к ее заду. Тут на звук выстрела выскочили из шалаша рабочие, но я их остановил, зарядил моментально винтовку скороспелкой (то есть прокатной пулей), подбежал несколько ближе и убил сладострастного кавалера.

Так как я был в совершенном «дезабилье», то, вымокнув от холодной росы, до того замерз, что едва заскочил в балаган и тотчас завернулся в полушубок.

Рабочие с триумфом притащили козуль, развели огонь, наварили чаю, оснимали убоину, нажарили на прутках мяса, и мы отлично позавтракали. Ну как тут не забудешь все предыдущие тяжелые дни, а с ними и злорадствующего К., эту язву в человеческом образе…

Пользуясь свободой, я заказал на Верхний Кудрявцеву, чтоб он собрался на охоту и выехал ко мне в определенное число на лунжанкинские покосы. Взяв с собой Михайлу, который хотел пострелять уток, как дока и любитель этой охоты, я, отъехав в условленный день к знакомому балагану, встретил в нем старика, приехавшего туда еще накануне.

Надо заметить, что Кудрявцев давно уже собирался свозить меня к устью речки Джилинды, говоря, что там много крупного зверя и пропасть козуль. Я напомнил ему об этом обещании, но Дмитрий стал говорить, что теперь ехать туда неудобно, далеко и топко, а обещал повозить меня несколько поближе и «посполитичнее», как он выражался.

Мы собрались, взяли с собой провизии дня на три и, напутствуемые добрым словом рабочих, весело отправились по таежной тропинке. День стоял отличный, так что мы скоро добрались до какого-то узла гор, где множество небольших ложочков и мелких падушек, поросших кустарником и лесом, пересекали друг друга. Мы видели в них несколько гоняющихся козлов, но все как-то неудачно, так что уже к вечеру убили только одного гурана. Зато я настрелял много молодых рябчиков и нашел целый выводок уже поматеревших глухарят. С ними пришлось повозиться почти до самых потемок, так что нам довелось остановиться у какого-то ключика и ночевать под открытым небом.

Мы насбирали сушняку, развели огонь, наварили чаю, превосходной похлебки из рябчиков, хорошо закусили и улеглись спать. Но с полночи небо стало затягивать тучками, звездочки исчезли, а к утру начал накрапывать мелкий, но холодный ситничек. Надо заметить, что еще с вечера наши стреноженные кони худо ели, все озирались, прядали ушами и похрапывали, а дедушкин Серко был крайне беспокоен и ворчал. Все это заставило нас быть осторожными, так что Дмитрий, отвязав его с поводка, отпустил на волю. Он несколько побегал по окрестности, но скоро вернулся и все-таки, постоянно озираясь, изредка ворчал потихоньку.

— Тут кто-то есть, дедушка! — сказал я, прислушиваясь.

— Да как нет, вишь, кони и кобель насторожке.

— Неужели медведь?

— Если медведь, так черт с ним — уйдет. А вот хуже, как варнаки караулят. Они, брат, пугивали меня пуще всякого зверя. Помнишь, я тебе сказывал?

— Помню, как мне не помнить. Да оно, брат, записано.

— Как записано?

— Да так, значит, и записано в тетрадку, чтоб после напечатать, коли доведется.

— В книгу?

— Что ты, барин, сдурел, что ли? Да кому это нужно?

— Как кому? Ведь это всякому охотнику интересно, какие случаи бывают в Сибири.

— Ну, брат, наплюют они на такие самые случаи. У них там, в Расее, поди-ка, не экия оказии встречаются.

— Э, нет, дедушка! Там и места не такие, и порядки не те; а тут — видишь, какая пустырь.

— Ну, да это верно, что пустырь, — одно слово тайга; иной раз ездишь неделю, ай в глаза человека не свидишь — одни горы да небо. И умереть доведется, так и обмыть некому, не то что похоронить. Так и растеребят воронье, а либо звери.

— Ну вот то-то и есть, а мы теперь что будем делать?

— А что делать, — кобель-то на воле, он, брат, не пустит, и-и! Боже сохрани! Как увидит, так и за глотку. Спи с богом, — сказал он, завертываясь крестьянской шинелью.

Я перекрестился, приткнулся головой к седлу, но долго уснуть не мог. То я прислушивался к окружающей лесной тишине, то к хруму лошадиной поедки и их поскакиванию по траве, то посматривал на горевший огонек, и этот последний прием усыпил меня незаметно.

Под ненастье мы утром немного проспали, особенно я, так что ничего не слыхал, как поднялся старик, как он подложил огонек и сварил чай.

— Вставай, барин! Будет спать-то, — сказал он ласково, трогая меня за ногу.

Я соскочил, натянул сапоги и сходил к ключику, чтоб умыться да попить свежей холодной водички.