Александр Черкасов - Из записок сибирского охотника

Что бы случилось, если б я не успел ускокнуть вперед на четвереньках? Об этом, читатель, боюсь подумать и теперь!.. Благодарю Создателя, что конь не задавил меня и так чудно сохранилась моя жизнь!..

Но правду говорит пословица, что «одна беда не живет». Так случилось со мной и тут. Еще рано приехав на половину дороги, я остановился у речки Прямой Бальджи, развел огонек, расседлал Рыжку, нарезал ему ножом Ветоши и сварил себе в котелке обед. Выпив рюмочку и плотно закусив, я напоил коня и задал ему взятого с собой овса, а затем присунулся к огоньку и не помню, как уснул. Не знаю, по какому случаю заржал мой Рыжко, — я проснулся и к немалому моему удивлению увидал, что огонь совсем потух, а солнце уже низко. Живо заседлал Я коня, сел и поехал к броду на Бальджу, на которой стояли уже большие забереги (льда) и несло шугу. Рыжко уперся и ни за что не спускался в воду; как я ни бился, но ничего с ним поделать не мог, а потому должен был до половины раздеться и брести на своих ногах, а упрямого коня тащить на поводу. Вода оказалась такой холодной, что ноги мои страшно заломило, просто невтерпеж; а когда я, сжав зубы, перебрался на ту сторону, то ноги сделались так красны, как у гуся, и невыносимо ныли. Вижу, что дело дрянь! Ехать еще далеко, а солнце садится. Я крепко протер их крестьянскими шерстяными чулками, живо оделся, пошел пешком и шел до тех пор, пока не согрелся до поту, а когда уже сел на коня, то было так темно, что лесная тропинка исчезла из глаз и пришлось надеяться на опытность лошади. Уже поздно вечером добрался я благополучно до зимовья, нашел в нем всех спящими и удивил их своим поздним прибытием.

Перехожу опять к апрелю месяцу, к весне — к той волшебной весне, которая как бы магически действует на всякое живое существо; возрождает и обновляет природу почти во всех ее фазах жизни! Эту могучую силу чувствовал и я душой, сердцем, всем своим организмом и не мог хладнокровно переносить ее живительных проявлений, ощущающихся во всем, с каждым днем чарующего апреля. Время это после тяжелых трудов, забот и лишений давало мне новые силы для окончания борьбы, тесно связанной со службой в такой трущобе, как Бальджикан, и выражающейся пословицей «В чужом пиру похмелье»; оно возбуждало во мне особую надежду поскорее покончить работы в тайге, выбраться из этих ужасных вертепов и лелеяло особым желанием — быть может, отыскать Зару и повидаться с нею… При одной этой думе я становился каким-то сказочным Иваном-царевичем, уносился в область фантазии из действительной жизни… мысли мои путались, перебивали, опережали одна другую, и я чувствовал какую-то ненормальность, потому что при расходившемся воображении сердце мое замирало не на шутку и какой-то особый трепет завладевал всем моим организмом, всем моим существом!..

Однако ж при всем этом настроении, при всей этой иллюзии сила воли брала верх, и я усиленно трудился. Эту же энергию чувствовали все мои сотрудники и старались поскорее покончить с Бальджой, уйти без оглядки из ее трущоб, отдохнуть на просторе, повидаться со своими, обнять и расцеловать близких натосковавшемуся сердцу.

И, слава богу, надежда оставить Бальджу была тем ближе, чем живительный апрель подвигался к концу. Действительно, все разведочные работы уже настолько рельефно говорили сами за себя, что без ошибки можно было сказать, что Бальджа — это могучая золотоносная россыпь! Но этого мало, потому что более или менее детальные разведки ясно определяли силу россыпи и давали почти положительные цифры о количестве залегающих в недрах металла и указывали на выгодные отношения для предстоящей работы, будущего золотого промысла, что, слава богу, и оправдалось на самом деле.

В это самое время — время душевных тревог и ожиданий — приехал я однажды из партии и с радостным сердцем от удачных работ въезжал уже в селение Бальджикан, как вдруг увидел своего Михаилу, стоящим с поджатыми руками к сердцу, как он это всегда делал, у ворот другого дома. Я думал, что он тут только в гостях, а потому и проезжаю его; но он замахал рукой и сказал:

— Барин! Сюда, сюда, пожалуйте!

— Это с чего?

— Да там, на нашей фатере, остановился господин А-в.

— Гм, вот как! А когда он приехал?

— Да вчера еще приехали.

— Гак ты зачем же перешел сюда?

— Они-с приказали. Я и перетащил все сюда.

Я остановился у ворот и не слезал с лошади. Молодая кровь прилила мне к сердцу, а потом ударила в голову от страшного волнения. Но я скоро овладел собой, заехал на двор, слез с коня, пошел на новую «фатеру» и велел подать чаю. Но не прошло и пяти минут, как является посланный.

— Здравствуй, брат! Что тебе нужно?

— Да господин А-в приехали.

— Ну так что ж?

— Вас изволили требовать — пожалуйте!..

— Вот как — требовать! Скажи ему, братец, что я устал и хочу отдохнуть.

— Слушаю-с.

Подали самовар, я уселся пить чай, но руки мои тряслись. В голове у меня вертелись черт знает какие мысли. Мне думалось: что ж это такое? Как назвать подобную выходку? Господин А-в старше меня по выпуску только двумя годами!.. Он, пользуясь милостью Муравьева, съездил в отпуск, всю зиму прожуировал на Алтае, а я с грошом в кармане как вол работал восемь месяцев, испытал всякую всячину, переносил лишения, разведал и определил россыпь — и что же за все это? Самовольное выпроваживание меня даже с квартиры, где я прозябал для его личной пользы, потому только, что изба Юдина получше других! Где я прожил целую зиму, а он приехал на несколько дней, чтоб чужими руками жар загрести! Нет! Нет! Это ниже всякой критики, низко, пошло! Да неужели это порядочность? Неужели ныне так благодарят своих товарищей за братскую услугу? Нет!.. И я в волнении ходил со стаканом по своей квартире. Но вот скрипнула дверь, и в ней показалась рожа того же посланного.

— Что тебе опять нужно? — спросил я под впечатлением только что передуманного.

— Пожалуйте, сударь! Вас опять требуют-с!

— Пошел вон и скажи своему барину, что я устал, слышишь?

Дверь захлопнулась. Михайло принес мне стакан холодной воды — спасибо! — сообразил, значит. Ну да ведь недаром же и учился когда-то лекарскому искусству!.. Я выпил воду и действительно немного «отошел», как говорят сибиряки. Но проклятый оскорбленный червячок снова точно шептал па ухо: да разве А-в не мог остановиться на той же квартире, как товарищ! Это было бы для меня крайне приятно. Кажется, не тесно двоим в большой избе! Почему же он не хотел пожить несколько дней со мной? Мы ведь оба холостяки!.. В корпусе были товарищами, вместе в «развод» ходили к покойному императору Николаю; вместе на часах стояли у гроба герцога Лейхтенбергского… Что ж это такое? Что за произвол?.. Тэ-тэ-тээ! Понимаю! Я, видите ли, вышел по «милости» начальства прапорщиком (смот. ст. «Урюм» — Природа и охота, январь 1884 г.); а он, тоже «по милости» того же, поручиком!.. Тэк-с! Вот оно что, значит, так сказать, начальство!.. Понимаем!..