Александр Черкасов - Из записок сибирского охотника

— Нет, прилетал один небольшой табунчик, так у меня обсеклось, должно быть, пистон отсырел.

— Что ж, улетели?

— Да как не улетят, неужели дожидаться станут пока Я поправлюсь?

— Э-эх ты! А из другого ствола почему не стрелял?

Михаила сидел с моей двустволкой Ричардсона и свою одностволку не брал.

— Да я, барин, не привык к этим ружьям и забыл, что есть наготове другой заряд. А как славно подымались, проклятые! Тихо и недалеко…

Мы собрались, уселись в телегу и покатили домой, всю дорогу толкуя о разных удачах и неудачах охоты. Когда мы подъехали к моей низенькой избенке, то на востоке начинало уже отзаривать и беленькие окошечки как-то виднее, приветливее и вместе с тем мертво смотрели на улицу. Невольные думы роились в моей голове, поджигая молодое воображение: так и хотелось побывать за их темными стеклами, чтоб хоть посмотреть на прелестную Рахиль, как она, черноокая голубка, разметавшись, спит в угловой комнатке, выходящей в огород с черемуховыми кустами… Так бы вот и подошел к ней на цыпочках, полюбовался, поцеловал тихо в губки и удалился, боясь оглянуться…

Пользуясь весенним пролетом, мы с Михайлой очень часто посещали ближайшие места охоты и били пропасть разной дичи, так что мой хозяин Кубич стал уже солить ее в запас. Дупелей в том крае нет вовсе, зато бекасов достаточно, но мы были в то время плохими стрелками и добывали их только случайно; да они и не манили особенно, потому что богатства утиного и гусиного царства привлекали нас больше.

Однажды вечером я услыхал какой-то шумный разговор в половине Кубича и, узнавая голос Михаилы, никак не мог понять причины горячего спора. Наконец крохотная дверь моего палаццо растворилась настежь, и в нее торопливо вошли Михайло и Кубич, оба вскипяченные и раскрасневшиеся; только умные глаза последнего толковали о том, что между ними, кроме шутки, нет ничего серьезного.

— Что такое? Что случилось? — смеясь, спросил я обоих.

— Да вот, барин, прикажите Кубичу отдать мне нос, — говорил, волнуясь, Михайло.

— Никакого носа я у тебя не видал и не брал, — отвечал Кубич посмеиваясь и хлопал руками по бедрам.

— Да как же ты не видал, когда я тебе показывал его сам?

— Может быть, и показывал, да только не мне, — никакого носа я не видал…

— Врет, врет он, барин, не верьте! Сам вертел его в руках, а теперь отпирается.

— Ну на цто мне вертеть твой нос, когда у меня есть свой не хузе, цем у тебя, посмотри! — шутил Кубич.

— Не представляйся, пожалуйста. Не строй дурака-то! Мне твоего еврейского и даром не надо, а ты отдай мой…

— Да какой такой нос? — спросил я, ничего не понимая.

— Большой нос степного кулика, кроншпиля… — мне за него бабы по полтора рубля дают вот уже третий раз и теперь приносить велели… А он его спрятал… — толковал раскипятившийся Михайло.

— Поди ты и с носом! Ну на цто мне твой нос? — захлебываясь от смеха, возражал Кубич. — Неси его к бабам, мозе, им нузно, мозе, они и еще больше дадут, — знацит, им надо, а мне на цто этот нос?..

— Да верно нужно и тебе, коли ты взял. А вот убей-ка сам, да тогда и владей, завидущий Фадей! А чужого не тронь, — все еще волнуясь, говорил Михайло, а Кубич подсмеивался и еще более раздражал своего приятеля.

— Ну, довольно, не плац! Я вот спрошу хозяйку, мозе, она над тобой подшутила и взяла такой дорогой нос, — сказал наконец Кубич и пошел в свою половину.

Когда он ушел, я успокоил Михаилу видимой шуткой хозяина и узнал о том, что мой собрат по оружию утром убил на полях большого кроншнепа, отрубил его нос с частью черепа и принес показать Кубичу с тем, чтоб от него идти к женщине и передать этот трофей без всякой огласки, за полтора рубля.

— Что за штука! Для чего же ей этот нос? — спросил я.

— А кто ее знает для чего, ни за что не говорит, а деньги платит хорошие; вот уже три носа продал я ей потихоньку.

— Что ж она — знахарка какая, что ли?

— Нет, барин! Ничего этого не слышно.

— Так ты бы узнал как-нибудь эту тайну. Ну хоть бы подарил ей одну штуку, вот бы и сказала тебе по секрету.

— Нет, шельма, не сказывает. Я уже пробовал на всякие манеры, а только и толкует, что если я узнаю, то больше продавать эти носы бабам не стану, а у них они потеряют свою силу…

Тут вошел Кубич и, смеясь, подал Михаиле громадный нос кроншнепа.

— Вот, на! Этот цего ли? Он больсе твоего, — шутил опять Кубич.

— Вот и давно бы так, нечистый! А то раздражает! — сказал сердито Михайло, вырвал нос, положил за пазуху и потом засмеялся.

Мы еще долго толковали на эту тему и не пришли ни к какому заключению, а затем мои гости ушли.

Я поужинал, немного почитал. Потом, погасив свечку, улегся, но не спал и чутко прислушивался, а когда все уснуло, до меня донеслось заветное постукиванье в крохотное оконце…

Надо заметить, что умная Рахиль так искусно делала свои посещения, что про наши отношения не знала ни одна живая душа. Это была глубокая тайна, о которой даже и не предугадывали злые досужие кумушки. Только один мой Каштан был свидетелем этих посещений, но и тот ничем не выдавал нас. Он почему-то даже не ласкался к Рахили, если встречал ее на улице, чего она боялась с первого раза.

Надо еще сказать, что у матери Рахили жил в работниках молодой парнишко лет шестнадцати, который был одного роста с Рахилью, такой же брюнет и похожий складом. Вот она, воспользовавшись этим сходством, и разгуливала, так сказать, под его «фирмой».

Тут Рахиль сказала мне, что ее мать получила на днях страховое письмо с Амура от какого-то родственника, который зовет их туда для совместного жительства, хвалит тамошнюю торговлю и обещает Рахили составить хорошую партию.

— Что ж, вы поедете? — спросил я дрогнувши.

— Да… мама собирается уплыть туда на пароходе… Она уже запродала наш домишко… — проговорила Рахиль с расстановкой от душившего ее волнения и нервно заплакала…

— Когда же вы думаете отправиться?

— А должно быть, в июне… Когда уже тебя здесь не будет, — сказала она сквозь слезы.

— Это почему? Я и сам, моя голубейка, не знаю того, когда уеду из Зерентуя.

— Да!.. Ты этого не знаешь, но я слышала в Нерчинском заводе, что ты скоро уедешь… — И новый поток непритворных слез душил уже нас обоих.

Долго еще прогоревали мы о предстоящей разлуке и заметили, что посветлело на улице. Рахиль заторопилась, оделась по-мужски и тихо вылезла через оконце в пустой переулочек.

Я проследил за ней, боясь какой-либо встречи, но, убедившись, что ни одной души не было на улице, — успокоился… а горячие слезы подступали под горло, какая-то особая грусть завладела всем моим существом, и я проплакал до самого утра…

Уже в мае месяце собрались мы с Михайлой еще раз на уток, но теперь отправились пешком на Борзю, к Михайловскому руднику. Охота оказалась удачной, мы набили порядочно и решили ночевать в этом селении у приятеля Михаилы, богатого мужика Сошникова.