Александр Филиппович - Стая

Постепенно ему стало ясно, что лишь его одинокое пение привлекло голодную кошку, и, видно, уже давно. Не одну, видно, зарю охотилась она за ним, пока точно не выследила дерева, с которого перед каждым утром он упрямо начинал свои отчаянные песни. Что ж, дело обычное — за ним охотились не впервые, но теперь ему уже чудилось, будто это голодной кошкою, как давеча филином, обернулся вдруг все тот же его нынешний враг, постоянно его преследовавший…

Он поднялся с лунки во мху, в которой коротал эту теплую тревожную ночь, сулившую нынче пришествие скорой стойкой непогоды.

Было безветренно, и какая-то вязкая стояла тишина вокруг. Ни одного чужого неосторожного звука не долетало сюда. Березы среди топи стояли не шелохнувшись, еще неразговорчивые, еще не опушенные свежей листвою, и он различал пока только их осторожные шепоты — это, все более набухая жизненною силою, нет-нет да на их ветвях трескались почки, изготовившиеся распуститься.

Он чувствовал, что нынче его время ушло окончательно и что ему так и не одолеть своего врага, какой заявил о себе впервые этой весною. Да, раньше он в эту пору обычно уже не вылетал на ток, а уж в такую-то погоду — тем более.

Подойдя к лывинке меж кочек и ступив на кромку еще сохранившейся здесь наледи, он напился. Вода была еще по-весеннему пьяной, и он, невольно нахохлившись и приопустив крылья, подскочил по мху и раз и другой, точно перед ним вдруг оказался долгожданный соперник, на которого необходимо нападать. Но никого здесь, кроме него, не было и быть не могло: непролазные уремы охраняли этот островок посреди одного из немногих теперь в округе мшаников, и надежная паутина сушняка скрывала его сверху. Да, здесь он был в полной безопасности… если бы не нынешний враг, ни на миг не оставлявший его в покое, враг, от которого некуда было скрыться и который сам в свою очередь ни разу не вышел открыто для честного поединка.

В небе, начиненном нынче ненастьем, не было видно звезд, время же неотвратимо приближалось к рассвету, и он, шумно и тяжело забив крыльями, прошиб над собою ломкий сушняк и свечою влетел в нависшую над болотом мглу.

Приблизившись к опушке борка, он облетел его сперва, лишь приглядываясь к своей давней сосне, но даже и не собираясь теперь садиться на нее. Затем, сделав над болотом круг, он вернулся и устроился на другом дереве, хотя и на своей сосне не смог обнаружить ничего подозрительного. Из благоразумия все же он и здесь, на чужом месте, сел чуть ли не у самой макушки, где уже никакая кошка не смогла бы достать его.

И тотчас привычное нынешнее безмолвие сомкнулось вокруг него.

С высоты ему хорошо был виден восток, и, пусть в той стороне еще не было заметно никаких признаков рассвета, он все равно знал точно, что заре — скоро время и что солнца, может быть, не будет вовсе не только нынче, а и еще несколько дней. Сейчас он чувствовал на себе всю тяжесть непогодного, пасмурного неба, в котором низко, почти сразу над макушками сосен, скользили сырые, перегруженные дождем тучи.

И все-таки, вяло поскиркав и распалив себя, он запел сегодня не столько призывая на бой и свадьбу своих соплеменников, сколько от отважного отчаяния, возвещая окружившей его теперь повсюду пустоте и собственному одиночеству, что он еще жив и не думает сдаваться, потому и непокорен, что он готов еще и дальше жить, петь и биться, что его песня, которую не одну весну неизменно слушала здешняя тайга и этот, что лежал сейчас весь перед ним, почти что последний мшаник в округе… что его песня будто бы все та же, и все так же он возвещает в ней о том, что в тайге еще живут и борются ее истинные аборигены и что живется им в ней по-прежнему сносно!

Да, теперь он спешил петь даже не по своей словно бы воле — теперь это уже сама природа в нем наверстывала все из-за выследившей его упрямой кошки пропущенные зори. И, заканчивая одну песню, он тут же заводил другую, пока не различил вдруг будто бы квохтанье копалухи… и очнулся.

Нет, слух и воображение обманули его и в этот раз: это просто пошел собиравшийся всю ночь дождь, заполняя тайгу своим ровным шумом. Дождь бил косо, крупный и сильный. Первый нынешний дождь, который должен был доесть по уремам и оврагам последние наледи, заставить распуститься уже давно изготовившиеся к тому деревья и дать траве росту.

Весна кончилась.

Еще покуда защищаемый сверху хвоей от прямых струй первого летнего дождя, он некоторое время, моргая и все еще нахохлившись, глядел на совершавшееся в природе неистовство, означавшее, что теперь уже окончательно пришло лето и потому его песни никому больше не требуются.

Но вот и первая капля, прошмыгнувшая сверху сквозь редкую хвою, упала ему на спину. За нею — другая, третья, четвертая…

Ждать больше было некого и нечего, и, сорвавшись с ветки, он точно так же, как после неудачного хищного броска голодной лесной кошки, будто подшибленный прямым выстрелом, тараня грудью ударявший ему навстречу дождь и почти не работая крыльями, спикировал в болото и затих наконец, забившись в мох и втянув голову, глядя, как на ветках сомкнувшихся вокруг него кустов то и дело скапливаются то тут, то там и затем с хлюпаньем обрушиваются крупные и какие-то нестерпимо голые, как одна жестокая и чистая правда, прозрачные капли первого летнего дождя.

Нет, он не сдался.

Просто он никак не мог победить в этот раз, потому что это было ему не под силу, и всю весну, оказывается, он вел откровенно неравный бой с врагом, нынче для него непобедимым, точное имя которого — одиночество и которого без друга и товарища еще никогда не удавалось и не удастся одолеть ни одному живому существу.

Ни птице.

Ни зверю.

Ни даже человеку.

Сказать следует прежде всего, что был Гранат молодым гончим псом. Обыкновенно вислоухим, крепкобедрым, с увлекающимся чистым и звонким гоном, прослушав который в гулком, обнажившемся осеннем лесу еще в первый для Граната охотницкий сезон, многие со знаньем дела предсказывали ему добычливое будущее: «Во дает… во дает, артист! Козловский какой, да и только!..» В общем, чего тут долго-то говорить, гон у Граната народился и верно лихой, ровный, высокий. Впрямь что песня. К тому же на втором году жизни к столь рано обнадежившей мощи и чистоте голоса присовокупился у него еще и природный талант в поиске: оказался Гранат вынослив, жаден до работы и послушен в ней да быстр и ловок, как добрая, в нынешних, небогатых весьма охотах уже порядком охитревшая собака. А впрочем-то, вымахал он в обыкновеннейшего гончака, у которого все этакие высочайшие промысловые достоинства подразумеваются само собой. Худых собак в наших местах не держат: коль сразу не пошла — пристреливают. Так что Гранат попросту удался на славу и не обманул ожиданий.