Герман Мелвилл - Моби Дик

Дел у плотника было всегда по горло. Положим, заедает блок — плотник живо зажмет в тиски ось и обточит ее. Или поймают матросы красивую птицу, залетевшую с берега — плотник сделает для нее из китового уса роскошную клетку. Гребец растянул себе руку — кто поможет? Плотник поможет: мигом состряпает какую-то целительную примочку. Захотелось как-то Стаббу, чтобы лопасти его весел были разрисованы звездами — плотник тут как тут: зажал весла в тиски и намалевал на них целые созвездия. Взбрело на ум кому-то из матросов пощеголять серьгой, сделанной из акульего зуба, — плотник продырявил ему ухо. Другого мучает зуб — плотник и тут не растеряется: достанет клещи и, похлопав ладонью по верстаку, велит больному садиться, а, чтобы бедняга не дергался, еще зажмет его челюсть в большие деревянные тиски, и через минуту — зуба как не бывало. Словом, наш плотник умел все.

Казалось бы, такая сноровка и разносторонние таланты плотника должны свидетельствовать о необычайной живости его ума. Но это было не так, ибо ничто так не бросалось в глаза, как его безжизненная тупость; безжизненная потому, что она как бы смыкалась со всеобъемлющей тупостью мертвой природы, которая хотя и движется беспрестанно в космосе, но все же извечно замкнута и погружена в покой и с одинаковым терпением сносит постройку мерзкого кабака или священного храма. Но временами, однако, сквозь эту нечеловеческую тупость плотника прорывались вспышки какого-то нелепого доисторического веселья, не лишенного первозданного юмора, который, наверно, помогал коротать вечерние часы в пещерах у костров людям каменного века, одетым в лохматые шкуры. А веселье и юмор, как бы ни были они грубы и допотопны, свидетельствовали о том, что если даже наш плотник и не имел обычной человеческой души, то все же было в нем нечто, что ее заменяло. Что это было такое — капелька столярного клея или горсточка опилок — я вам сказать не могу, но что-то все же в нем пребывало уже больше шести-десяти лет, и именно это нехитрое жизненное вещество побуждало его постоянно бормотать себе под нос нечто невнятное и маловразумительное.

…И вот — ночь, палуба. Плотник стоит у верстака и при свете двух фонарей сосредоточенно опиливает костяшку, придавая ей форму ноги. Кость крепко зажата в большие тиски. На верстаке лежат кожаные ремни, войлок, заклепки и всевозможные инструменты. Невдалеке от верстака работает у горна кузнец, зловеще освещенный в ночном мраке красными отсветами раскаленных углей.

Плотник бормочет про себя:

— Проклятая кость и проклятый напильник! Кости не

мешало бы быть помягче, а напильнику — потверже. Но в жизни всегда бывает наоборот. Идиотская это затея: делать из старой челюсти новую ногу. — Он обращается к кузнецу: — Эй ты, старая кочерга, пошевеливайся, да подавай сюда наконечник и скобу с винтом, у меня для них уже все готово Хорошо еще, что не надо делать ко

ленную чашечку, а то пришлось бы мне стать и гончаром. А берцовую кость сделать — пара пустяков, я ему такую берцовую кость сделаю, что сам господь бог не сделал бы лучше. Эх, будь у меня побольше времени, так я бы такую ножку смастерил, что самая модная леди отдала бы за нее свою собственную. Только боюсь, не коротковата ли будет. Надо бы примерить. Да вот, кстати, он и сам вылез из каюты.

Ахав подходит к плотнику.

— Ну как, трудно было господу богу мастерить человека?

— Ерунда, — отвечает плотник, — я бы смастерил не хуже его. Разрешите, сэр, примерить вашу ножку.

— Что ж, примеряй, не в первый раз. Вот так! Внуши-тельные у тебя тиски, плотник. Ну-ка, испробуем их силу. Так, так — крепко держат!

— Осторожнее, сэр! Они ломают кости.

— Ничего, это мне нравится. В этом хлипком и ненадежном мире приятно почувствовать чью-то крепкую хватку. А как дела у кузнеца, чем он там занимается?

— Он кует скобу для вашей ноги, сэр!

— Скобу, говоришь? Это значит, мускулы. Так, так. А как ты думаешь, мог бы он отковать пару стальных ключиц и лопаток, да еще ребра? Я бы тогда заказал вам обоим изготовить мне помощника, по моим чертежам. Роста он должен быть футов пятьдесят, не меньше. Грудь чтоб была, как наковальня. Руки толщиной в три фута у запястья, и крепкие, как цепи. А сердца не надо. Да, еще, чуть не забыл: череп чтоб медный, а в нем с килограмм отличнейших мозгов. Чтобы он мог перехитрить любое самое коварное чудовище. А сердце ему ни к чему, сердце ему будет только мешать… Послушай, плотник, ты ведь считаешься мастером своего дела, хорошим мастером, верно? Ну так скажи, хорошо ли это будет, если, нацепив ту костяную ногу, которую ты мне делаешь, я стану ощущать эту ногу, как свою собственную, будто она из мяса, мышц и сухожилий?

— А что ж, сэр! Я слышал от людей, что, потеряв ногу, человек все же чувствует ее, и его нет-нет да и кольнет, будто все у него на месте. Могу я спросить вас, сэр, так ли это на самом деле?

— Так, плотник, так. В своей костяной ноге я ощущаю то же биение жизни, которое ты чувствуешь в своей настоящей ноге. Удивительно, а?

— Очень удивительно, сэр. Наверное, в ней что-нибудь не так сделано.

— Молчи, плотник, запомни: размышлять — занятие не для болванов. Если я до сих пор чувствую боль в ноге, которой давно уже нет, то, значит, и душа моя будет испытывать адские мучения, когда тело уже рассыплется прахом. Ты скоро кончишь?

— Думаю, через час, сэр.

— Давай допиливай и принесешь ее ко мне в каюту.

Ахав уходит. Плотник бормочет невнятно:

— Ну и ну! Правильно говорит Стабб, что он какой-то чудной. Чудной, и все! Лучше о нем не скажешь. А что это он говорил про свою душу? И что его костяшка болит, врет, не может этого быть. А впрочем?.. Обычно человеку на весь век хватает одной пары ног, конечно, если их беречь, как хороший хозяин бережет своих лошадей. Но наш Ахав не таков! Он своих ног не жалеет. Одну уже насмерть загнал, другую покорежил, боюсь, что и третья скопытится. Эй, кочерга! Готовы у тебя болты? Пора кончать. Ай да нога получилась! Ну, прямо как живая, даже еще лучше.

На следующее утро матросы как обычно откачивали воду из трюма и в струе, которая лилась из помпы, заметили масло; очевидно, несколько бочек с маслом дали течь. Старбек спустился в каюту, чтобы доложить капитану об этом неприятном событии.

«Пекод» шел теперь на северо-восток, приближаясь к Формозе и островам Баши, между которыми лежит один из тропических выходов из китайских вод в Тихий океан. Старбек застал Ахава сидящим перед развернутыми картами.

Он сидел спиной к двери, уперев новую ногу в привинченную к полу ножку стола, и был весь погружен в изучение карт.

— Кто? — спросил он не оборачиваясь, услышав за спиной шаги. — Прочь! Вон отсюда!