Анатолий Онегов - Они живут рядом со мной

Птенцы и их заботливые опекуны уже скрылись в кустах. Осада моего дома постепенно снимается, но отважный арьергард сорок еще носится по двору, еще сдерживает воображаемый натиск врага яростными крикливыми контратаками, но постепенно тоже оттягивается и без потерь присоединяется к остальному войску, отступающему с победой.

Сороки мужественно победили, продемонстрировав перед лицом беды настоящую взаимопомощь. Они победили все вместе, сообща, и я так и не смог определить, кто же из птиц является настоящими родителями пленников-сорочат…

Наверное, я был бы прав, если бы часть победы, одержанной сороками, считал и своей личной заслугой — ведь как-никак, а победа была одержана лишь после того, как я открыл клетку и выпустил на волю сорочат. Сами сороки навряд ли смогли бы освободить моих пленников. Такое же право разделить радость успеха получал я и в том случае, когда выручал из беды дроздов-рябинников.

Дрозды-рябинники были моими постоянными и беспокойными спутниками во время всех лесных скитаний. В тех северных лесах, которые были мне известны, этих суетливых птиц водилось так много, что порой казалось, будто никаким другим пернатым в лесу не оставалось и места. Вернувшись после долгих зимних странствий к себе на родину, в весенний лес, дрозды-рябинники тут же наполняли его таким шумом, что нельзя было разобрать голоса других птиц. Сколько раз собирался я по первым весенним песням пеночек, зябликов, славок определить время их прилета, но мне это никак не удавалось из-за неумолчного крика дроздов.

То, что дрозды-рябинники мешали мне познакомиться с другими голосами весеннего леса, было еще полбедой, настоящая беда обрушивалась на меня и мою собаку в начале лета, когда у дроздов появлялись в гнездах птенцы и когда эти птенцы начинали делать первые самостоятельные «шаги» — начинали пробовать свои еще неумелые крылья…

Птенец, вдруг почувствовавший, что совсем скоро ему предстоит совершить первый в жизни полет, обычно тут же терял терпение, которое не изменяло ему все предшествующие дни, проведенные в гнезде, напрочь отказывался ждать того счастливого дня, когда он станет настоящей птицей, немедленно выбирался на край гнезда и, видимо, позабыв, что он совсем не умеет летать, делал отчаянный прыжок в неизвестность.

Уж не знаю, бывает ли таким нетерпеливым птенцам страшно, закрывают ли они глаза перед тем, как впервые покинуть родное гнездо. А вот то, что птенцу-слетку, птенцу, слетевшему с гнезда, покинувшему впервые гнездо, приходится вначале не очень легко на земле, это совершенно точно. Не умея еще летать, этот поторопившийся путешественник с трудом, неуклюже, путаясь в траве, спотыкаясь и падая, ковыляет по земле.

Правда, в таком беспомощном состоянии птенец находится не очень долго — проходит день-другой, и слеток уже перепрыгивает с ветки на ветку, помогая себе окрепшими крылышками, а при необходимости и совершает довольно успешный планирующий полет. Но до этого, да, честно говоря, и в последующие дни, птенец-слеток крайне нуждается в помощи родителей, причем родители теперь не только продолжают кормить своего прожорливого отпрыска, но вынуждены еще и отчаянно защищать его. А уж что-что, а защищать своих птенцов-слетков дрозды-рябинники умеют преотлично. И, узнав о том, что у дроздов появились первые слетки, я всячески старался не попадаться на глаза этим птицам.

Если бы дрозды-рябинники учили своих птенцов самостоятельной жизни где-то в определенном месте, ну хотя бы недалеко от своих недавних гнезд, то встречу с ними в лесу можно было хоть как-то предугадать. Так нет. Птенец, выбравшийся из гнезда, вовсе не желал, несмотря на подстерегающие опасности, сидеть на одном месте, неизвестность звала к себе, а вслед за неразумным путешественником кочевали и его родители. Словом, в начале лета ни мне, ни моей собаке не было в лесу прохода от дроздов.

Куда бы мы ни направлялись, где бы ни останавливались, всюду нас обнаруживали в это время рябинники и, видимо, желая подальше отогнать от затаившихся в кустах слетков, яростно набрасывались на нас.

Подрастали птенцы, в свою зрелую пору вступало лето, на рябинах около моего лесного домика начинала краснеть ягода, и дрозды снова появлялись около меня. Этим птицам надо было решительно все. Они обшаривали лодку, проверяли каждое новое полено, появившееся у крыльца, тут же раскапывали вынесенный мной из дома мусор и по-прежнему неумолчно верещали.

Наблюдая за дроздами-рябинниками, я все чаще убеждался в том, что эти шумные, суетливые птицы, живущие большой семьей-колонией, вряд ли обладают природной осмотрительностью — по крайней мере мне не раз приходилось видеть, как они попадали впросак, и я нисколько не удивился, когда неподалеку от своего домика отыскал дроздов, попавших в рыбацкую снасть — курму…

Курма — это северный вариант знаменитой среднерусской верши. Только верша плетется из ивовых прутьев, а курма вяжется из крепких ниток. Связанная прочная сетка затем натягивается на метровые обручи, и готовая снасть представляет собой довольно-таки внушительное сооружение, предназначенное для ловли увесистых щук и не менее солидных лещей. Обычно по летнему времени курму устанавливают в ручье или в речке, а когда вынимают из воды, то растягивают на шестах и так сушат. И эта снасть, растянутая на ветру, такая же хитрая и обманчивая ловушка, но теперь уже для любопытных, пронырливых дроздов. Дрозды забираются в курму тем же путем, что и щуки, и так же, как щуки, не могут самостоятельно выбраться оттуда…

У дроздов уже были почти сложившиеся стайки, готовые к скорому отлету на юг, и чувство коллектива жило сейчас у этих птиц еще сильнее, чем в летний период. О случившейся беде я узнал по отчаянному крику, который подняли птицы около собрата, попавшего в курму. Я направился к берегу ручья, где на шестах сушилась снасть, и освободил оплошавшего дрозда. Стайка успокоилась, победители расселись на рябинах и принялись торжественно обсуждать только что одержанную победу, одержанную, разумеется, не без помощи человека.

Если бы я не слышал тревожного крика птиц, если бы не выпустил дрозда из кур мы и не освободил сорочат из клетки, что тогда?.. Тогда к встревоженному коллективу, наверное, не пришло бы чувство удовлетворения от одержанной победы… А если бы тревога раз за разом не приводила к успеху, могли бы тогда сородичи, попавшие в беду, и дальше рассчитывать если не на помощь, то хотя бы на сочувствие?

Пожалуй, могли бы, ибо правило помощи, взаимной выручки, стремление спасти собрата, вызволить его из беды по-своему помнилось большинством животных, знающих стаю, ведущих коллективный образ жизни, более прочно, чем неудовлетворение в случае неудачи. А может быть, неудачи и поражения тоже были нужны, чтобы остальные запомнили горький опыт…