Артур Гайе - Сафари

Я вышел из поезда на том самом вокзале, с которого я десять лет тому назад отправился в далекое странствование с двадцатью марками в кармане, исполненный радостными упованиями. Упования мои рассеялись, опустел и карман — в нем теперь было не более двух марок.

Радость моей старой, измученной матери не поддается описанию. Глаза ее так засияли, что мне вспомнились другие, навеки закрывшиеся глаза, и старая боль вновь сжала мое сердце.

Я сразу увидел, как необходим был мой приезд, и на следующий день пошел искать работу. Стояла зима и найти ее было не легко. Особенно трудно это было мне: ведь я так отвык от немецких условий жизни, все здесь так мне было чуждо! Я до сих пор не могу забыть впечатления, которое производило на работодателей сообщение о том, что у меня нет документов. Они смотрели на меня с удивлением и ужасом. Потом поспешно хватались за свои золотые часы. Ведь я мог их украсть!

Преодолев всевозможные бюрократические препятствия, после бесконечных, занесенных в протокол препирательств, я стал наконец обладателем свидетельства об инвалидности и членской книжки рабочих — заготовителей строительного материала.

Через несколько дней нашлась и работа. Мне дал ее какой-то плотник. Я стал таскать и возить балки и доски, запах которых напоминал мне Чикаго и Оклаему.

У моей матери вновь появился запас колбасы в шкафу; покачивая головой, она с наслаждением пила дорогой кофе, расточительно купленный мною на первые же заработанные деньги. Но недолго нам пришлось радоваться; новое предприятие вскоре обанкротилось, и я опять остался без работы.

Однажды я возвращался домой из какого-то собрания рабочих в обществе нескольких товарищей, таких же безработных, как и я. Мрачные и безмолвные брели мы по снегу через темный парк, ведущий в наше отдаленное предместье. Один из товарищей попросил меня рассказать что-нибудь интересное об Америке. Я отказался. Но они настаивали, пришлось согласиться, я стал рассказывать, сначала неохотно и вяло, потом увлекся и увлек своих слушателей.

Когда я кончил, один из них, совсем простой и мало интеллигентный человек сказал мне: «Послушай, запиши-ка ты все это и снеси в «Рабочую газету». Тебе там за эту штуку заплатят двадцать марок! Да, да! Я знаю, у меня есть знакомый, который пишет такие рассказы и уже несколько раз получал за них по двадцати марок. А если написать побольше, так и по тридцати платят! Попробуй! Ну, прощай! Мне налево, я живу здесь за поворотом».

Мы посмеялись над его предложением и заговорили о том, что теперь можно бы наняться убирать первый снег. Авось и удастся что-нибудь на этом заработать!

Я вернулся домой, в нетопленую комнату, и принялся за скудный ужин, состоявший из остатков черствого хлеба. Воспоминания о рассказанных товарищам приключениях продолжали меня преследовать. К ним присоединились другие воспоминания, одно за другим… И по мере того как образы пережитого во всей своей яркости вставали предо мной, какой-то внутренний голос властно говорил мне: удержи нас!

Я поднялся с твердым намерением написать рассказ; отыскал какую-то старую, не исписанную школьную тетрадь и принялся за дело; я постарался ясно и просто изложить на бумаге эпизод, рассказанный мною товарищам…

На следующий день я отправился в редакцию «Рабочей газеты». Это показалось мне едва ли не самым трудным и страшным из всего, что испытал в жизни. Раз десять я останавливался на лестнице, два раза спускался обратно, потом поднимался снова и в нерешительности останавливался перед дверью, на которой красовалась визитная карточка редактора. Я читал и перечитывал страшные слова: «Доктор Моргенштерн». Наконец овладел собою, постучал и вошел. Вытащил из кармана свою тетрадь и вытер градом катившийся с меня пот. Тут только я заметил огромный письменный стол и склонившийся над ним лысый череп. Доктор Моргенштерн поднял голову, и сквозь стекла очков на меня устремился проницательный взгляд. Взяв мою тетрадь, он быстро перелистал ее, потом стал читать. Я с трудом переводил дыхание и думал о том, где, собственно говоря, кончается лоб на этой голове.

Внезапно он прокаркал: «Вы бы сели!» и снова углубился в чтение.

В дверь кто-то постучал. «Войдите!» — сердито крикнул доктор Моргенштерн.

Появился господин в золотых очках, с белокурой бородкой.

— Опять этот дурак пришел! — сказал доктор, указывая на заваленный бумагами диван, и продолжал чтение.

Я попятился к стене, чтобы очистить место для потасовки, которая по моим представлениям, немедленно должна была последовать за этим; однако белокурый господин лишь усмехнулся и с любезным поклоном представился мне: «Профессор Зенгер». После этого он спокойно погрузился в бумажный ворох на диване.

Я был ошеломлен. Так это профессор, а доктор назвал его дураком! Должно быть он всемогущий человек, этот доктор! И вероятно не так уж плохо то, что я написал, иначе он не стал бы читать и не заставил бы профессора ждать. Я успокоился и повеселел. Небось он не мог бы пробежать пятьдесят миль в один день, или проехать две тысячи миль в пять дней, не имея ни одного цента в кармане. Пусть только попробует назвать меня дураком! Я здорово отколочу его за это!

Внезапно доктор Моргенштерн засмеялся. — Это он, конечно, смеется надо мною и над моей нелепой затеей. Очень нужно было мне лезть в писатели! Я поспешно направился к двери, собираясь удрать, но в это время он кончил чтение и заговорил со мною:

— А вы, как видно, не мало пережили? Вы ведь сами это написали? Много у вас таких вещей? Вам плохо живется, что? Проклятие, уже половина двенадцатого, у меня нет больше времени, здесь ведь человеку не дают ни минуты покоя! — прибавил он, ядовито взглянув на улыбавшегося белокурого господина. — Зайдите-ка поскорее еще раз! — прокаркал он мне вслед, в то время как я стремительно выскочил из комнаты.

Через несколько секунд я был на улице. Выходя из ворот, я обернулся и, к изумлению нескольких рабочих, вывозивших тюки бумаги, громко крикнул, обращаясь к окну редакции: «Я скорее удавлюсь, чем вернусь сюда еще когда-нибудь!» Тут я вспомнил, что нахожусь в Германии, и поспешил завернуть за угол.

После этого я провел две недели в самом тревожном душевном состоянии. Противоположные настроения владели мною: полная подавленность сменялась радостным возбуждением и горделивыми надеждами. При этом я все время терпел горькую нужду и страдал от сознания, что старая мать терпит ее вместе со мною. Я никак не мог простить себе того, что в смешной самонадеянности истратил на возобновление абонемента на «Рабочую газету» семьдесят пфеннигов, которых теперь не хватало на хлеб и маргариновое масло.

Раза два я даже собирался пойти в редакцию, чтобы узнать напечатают ли мой рассказ и не дадут ли мне за него денег; однажды я даже дошел почти до самых дверей редакции, но оробел и вернулся домой.