Артур Гайе - Сафари

— Мистер Колонель доложил мне, но, к сожалению, сэр, я ничего не могу сделать для вас!

Он поднес руку к шлему, Колонель любезно кивнул мне, и мои слова: «Благодарю вас, сэр!» — они уже не расслышали. Очень смущенный, я сделал несколько шагов вслед за ними и, встретив по пути негритенка, спросил его: не знает ли он, кто этот человек. Он, выкатив свои белки, сказал:

— Аллах! Бакшиш? Лорд Китченер!

А я и не думал, что это мог быть лорд Китченер! Ах, если бы я догадался об этом раньше! Мне стало жаль Колонеля.

Затем я отправился на вокзал и углубился в изучение громадной карты Судана, потом подошел к окошечку кассы и, протягивая подозрительно смотревшему на меня чернокожему кассиру деньги, сказал:

— Полтора билета до порта Судана. Когда отходит следующий поезд?

— Послезавтра утром, сэр, в девять часов десять минут. Семь фунтов и восемьдесят пять пиастров.

Следующий день я употребил на осмотр города, который был опрятен и весьма скучен, и решил съездить в Омдурман, где бывал очень интересный и живописный базар. Там продавались работы туземцев из меди и железа, меха и удивительно красивые страусовые перья, но так как я не знал, на что их употребить, то не купил ни одного. Затем я отправился за город, чтобы осмотреть гробницу Мийди. По распоряжению великого человека, которого я встретил вчера, этот памятник был обстрелян гранатами, но, к счастью, фараон не мог почувствовать этого, так как кости его давно истлели в земле.

Когда я увидел эти развалины, то вспомнил и старика Нейфельда. Здесь когда-то был сайер — темница майдистов, и в ней несчастный просидел целых десять лет. Десять лет бряцал он цепями в своем каземате, каждую минуту ожидая, что его поведут на казнь, так же как и остальных сидевших с ним иноверцев.

Здесь я распрощался с Нилом, у берегов которого я чувствовал себя прекрасно, и на следующий день рано утром мы увидали тяжелые, как лава, волны Красного моря. Наш пароход подошел к песчаному берегу порта Судана.

В этом безумно жарком городке я три дня к ряду беспрерывно потел. «Мы называем Судан сковородкой дьявола», — сказал мне старый англичанин, которого судьба наказала местом начальника порта. И он был прав: действительно в этом городе жаришься в собственном соку, как на раскаленной сковороде. Даже Мо, дитя пустыни, задыхался от жары и все ночи напролет метался по кровати, обливаясь потом и не находя покоя. Когда через несколько дней мы на итальянском пароходе отбыли из порта Судана, то оба облегченно вздохнули, выехав в открытое море, где все же было свежее, чем в этом аду.

В Массуа, главном порту Эритреи (часть Абиссинии, относительно которой в один прекрасный день вдруг выяснилось, что она принадлежит Италии), было еще более душно, — чем в Судане. Возможно, что температура здесь была не выше, но стоявшие в воздухе испарения образовывали пелену горячего тумана. Вероятно, в связи с этой атмосферой поступки таможенного чиновника в порту показались мне весьма странными. Когда я вошел в помещение таможни, то он посмотрел на меня с такой злобой, точно я, по крайней мере, убил его родителей.

— Откройте чемоданы и выложите все, — приказал он, полулежа на складном стуле и указывая ногой, обутой в полотняную туфлю, на прилавок; другой ногой он одновременно ударил маленького негритенка пониже спины за то, что тот, зазевавшись на меня и Мо, перестал шевелить опахало. Сначала я хотел ответить ему такой же дерзостью, но жара была так велика, что парализовала всякие желания, и мне просто лень было открыть рот. Поэтому я послушно отпер чемоданы и, поставив возле них Мо в качестве сторожа, вошел в Бюро эмиграции.

Сидевшие там чиновники пили холодный лимонад. Воздух освежали три громадных опахала: одно из них держала большая обезьяна, довольно добросовестно исполнявшая свои обязанности в те промежутки времени, когда она не искала блох. Но и здесь публика оказалась довольно нелюбезной: чиновник, сидевший у окошечка, заявил мне, что я должен внести двенадцать тысяч марок на хранение и получу их вновь только тогда, когда покину колонию. Как я ни старался втолковать этому человеку, что еду прямо через Ади-Квала в Абиссинию, и что мне понадобятся деньги на покупку палатки, мулов и принадлежностей путешествия, очевидно, жара была слишком велика, чтоб чиновник мог понять меня: он повторял все одну фразу: «Fa niente, Signore, fa niente! Quindicicento Lire, La prego, Signore! [20] Делать нечего, делать нечего. Двадцать пять лир, прошу вас, синьор! »

Но все же после стакана ледяного «гранита» в его мозгу родилась блестящая идея: чтобы я на пароходе доехал до Джибути (французская Сомали), откуда я мог также поехать в Абиссинию и не должен был вносить денег в казну. Я уничтожающим взглядом посмотрел на него и молча отсчитал шестьдесят фунтовых билетов. Он, казалось, был весьма недоволен тем, что ему приходится выписывать мне квитанцию.

В таможне в это время разыгралось следующее: таможенный чиновник, наконец, заставил себя подняться со стула и, засунув свой длинный нос сначала в чемодан какого-то итальянского офицера, а затем в мой, забормотал: «Табак, папиросы, сигары…» Затем он наклеил билетики на сундуки и, шатаясь, побрел обратно к своему креслу. Но тут его взгляд мимоходом упал на футляр моего винчестера — он замер на месте.

— Оружие! — бормотал он. — Ввоз оружия запрещен, сеньор. Куда вы едете?

— Через Масуа и Ади-Квала в Абиссинию.

Он вздрогнул и, подняв жалобный взгляд к небу, сказал:

— Надо написать сертификат, взвесить груз, высчитать стоимость провоза до Асмары и выписать квитанцию. Затем надо приложить к оружию сопроводительное письмо и отправить его по железной дороге. В Асмаре вы сможете получить его в канцелярии губернатора.

Он посмотрел на меня, ожидая, что я, напуганный этими условиями, скорее брошу ружье в Красное море, чем соглашусь, но я вежливо улыбнулся.

— Конечно, синьор, придется проделать все это. Вы позволите мне пока присесть, мне что-то нехорошо, — с этими словами я опустился в его складное кресло. Его лицо стало еще желтее, когда я, получив все нужные расписки и квитанции, покинул таможню.

До сегодняшнего дня не могу понять, как я за эти несколько дней не превратился в несколько ложек мясного сока. И как терпят эту ужасную жару тамошние жители, в особенности же приезжие итальянцы, это осталось для меня загадкой!

Наш поезд подымался в гору. После иссохшей песчаной пустыни нам особенно приятно было смотреть на зеленые луга и леса. Солнце уже село, наступил прохладный вечер, на верхушках гор время от времени вспыхивали зарницы, и издалека доносились раскаты грома. Малыш не спал: от жары и беспрерывного потения у него по всему телу высыпала мелкая красная сыпь, причинявшая невыносимый зуд. Кроме того, его очень заинтересовал невиданный до сих пор ландшафт: деревья, так много деревьев, что они сплошным ковром покрывали горы. Он не имел понятия о том, что такое лес, не знал даже на своем языке такого слова. Здесь были «колодцы», в которых было так много воды, что она с журчанием бежала вниз по скалам и образовывала в долине ручьи и реки, и здесь жили настоящие негры с длинными курчавыми бородами, носившие в ушах большие золотые серьги. Иногда на них были шелковые одежды, и они ездили поездом в первом классе. Их язык был похож на звон цепей и совершенно не напоминал арабский. Но что возбудило его искреннее возмущение, поддерживаемое мной, — это то, что здесь в кофейнях подавали кофе с перцем, — а не с сахаром.