Редьярд Киплинг - Книги джунглей

— Добрая охота, право! Одна добыча следует за другой! — сказала Багира.

«Яблоко Смерти» — так называется в джунглях дурман, самый сильный яд во всей Индии.

— Что же будет дальше? — сказала пантера. — Неужели и мы с тобой умертвим друг друга из-за этого красноглазого убийцы?

— Разве эта тварь умеет говорить? — спросил Маугли шёпотом. — Что плохого я ей сделал, когда выбросил? Нам двоим она не повредит, потому что мы не гонимся за ней. Если её оставить здесь, она, конечно, станет убивать людей одного за другим так же быстро, как падают орехи в бурю. Я не хочу, чтобы люди умирали по шестеро в ночь.

— Что за беда? Это же только люди. Они сами убивали друг друга — и были очень довольны, разве не так? — сказала Багира.

— Но всё-таки они ещё щенки, а щенок готов утопиться, лишь бы укусить луну в воде. Я виноват, — сказал Маугли, — говоря так, как будто знаю все на свете. Никогда больше не принесу в джунгли то, чего не знаю, хотя бы оно было красиво, как цветок. Это, — он быстрым движением схватил анкас, — отправится обратно к Прародительнице Кобр. Но сначала нам надо выспаться, а мы не можем лечь рядом с этими спящими. Кроме того, нам нужно зарыть эту тварь, чтобы она не убежала и не убила ещё шестерых. Вырой яму вон под тем деревом.

— Но, Маленький Брат, — сказала Багира, подходя к дереву, — говорю тебе, что кровопийца не виноват. Всё дело в людях.

— Это всё равно, — сказал Маугли. — Вырой яму поглубже. Когда мы выспимся, я возьму его и отнесу обратно.

На третью ночь, когда белая кобра сидела, горюя, во мраке подземелья, пристыженная, обобранная и одинокая, бирюзовый анкас влетел в пролом стены и зазвенел, ударившись о золотые монеты, устилавшие пол.

— Мать Кобр, — сказал Маугли (из осторожности он оставался по ту сторону стены), — добудь себе молодую, полную яда змею твоего племени, чтобы она помогала тебе стеречь княжеские сокровища и чтобы ни один человек больше не вышел отсюда живым.

— Ах-ха! Значит, он вернулся. Я говорила, что это смерть! Как же вышло, что ты ещё жив? — прошелестела старая кобра, любовно обвиваясь вокруг ручки анкаса.

— Клянусь буйволом, который выкупил меня, я и сам не знаю! Эта тварь убила шестерых за одну ночь. Не выпускай её больше!

— У него уже открылись глаза. Смотри!

— Положи его обратно в шкуру. Сильная вырастет собака. На четвертом месяце мы дадим ему имя.

— В честь кого? — спросила Аморак.

Кадлу обвёл глазами своё жилище — снеговую хижину, стены и потолок которой были обтянуты тюленьими шкурами, — и задержал взгляд на четырнадцатилетнем Котуко. Мальчик сидел на нарах, по ночам служивших постелью, и вырезал из моржовой кости пуговицу.

— Назови его в мою честь, — усмехнувшись, сказал Котуко. — Он скоро мне пригодится.

Кадлу улыбнулся в ответ, так что глаза его превратились в едва заметные щелочки — до того толстые у него были щеки, — и кивнул головой своей жене Аморак. Обычно злобная мамаша щенка жалобно заскулила, видя, что ей никак не добраться до своего детёныша, который копошился в меховом мешке, подвешенном для тепла прямо над горящим очагом — продолговатой каменной плошкой, налитой тюленьим жиром. Котуко вернулся к своему занятию, а Кадлу бросил моток собачьей упряжи в каморку, пристроенную к стене хины, стащил с себя тяжёлую охотничью одежду из оленьих шкур, положил её для просушки в сетку из китового уса, укреплённую над вторым очагом, и, усевшись рядом с Котуко, принялся строгать мёрзлый кусок тюленины в ожидании, пока Аморак подаст обычный обед — вареное мясо и кровяную похлёбку. Ранним утром он ушёл на охоту за восемь миль от посёлка и только недавно вернулся с хорошей добычей — тремя крупными ленями. Из низкого снегового лаза-коридора, через который попадали внутрь хижины, доносился визг и лязганье зубов: это собаки, освобождённые от упряжи, дрались за место потеплее.

Когда они чересчур расшумелись, Котуко не спеша спустился с нар и достал плетёный ременный бич, длиною в двадцать пять футов, с двадцатидюймовой рукояткой из упругого китового уса. С бичом в руках он нырнул в снеговой коридор, откуда сразу послышался такой отчаянный лай и возня, будто собаки хотели разорвать его на части; но это был всего-навсего обычный ритуал, вроде предобеденной молитвы. Когда мальчик, пробравшись сквозь коридор, выполз наружу, за ним высунулось с полдюжины косматых собачьих голов: звери жадно следили за каждым его движением. Котуко подошёл к высоким козлам, сооружённым из китовых челюстей — там подвешивалось мясо на корм собакам, — разрубил мёрзлую тушу на куски при помощи копья с широким наконечником и, с порцией мяса в одной руке и с бичом в другой, принялся оделять собак. Каждую он выкликал по имени — и горе той, что посмела бы сунуться не в очередь: её ждал молниеносный удар бича, способный вырвать изрядный клок шерсти вместе с кожей. На зов каждая собака отвечала рычаньем и лязгом зубов, хватала, давясь, свой кусок и бегом возвращалась на место, в коридор, а мальчик терпеливо стоял на снегу и в мерцающем свете полярного сияния вершил делёж по справедливости. Последним получил свою долю огромный чёрный пёс — вожак упряжки: ему Котуко кинул лишний кусок мяса и в придачу лишний раз щелкнул бичом у него над ухом.