Юрий Куранов - Избранное

— Да тут и вино стоит, — сказала Зина.

Зина принесла на стол ту недопитую бутылку вина под красной богатой этикеткой.

— Выпей вина, — сказала Зина. — Может, уснешь.

— Не усну я, — сказал Олег. — Все равно выпей.

— И ты выпей.

— И я выпью.

Зина разлила вино в два стакана. Они выпили вино, сидя по разные стороны стола, вдалеке друг от друга.

По улице кто-то шел и напевал незнакомую частушку:

Хлопнула калитка на той стороне улицы.

— Наташка, видно, из кино пришла, — сказала Зина.

Наташа закладывала калитку и продолжала петь.

— Ты посиди со мной, — сказал Олег.

— Я и буду сидеть, — сказала Зина.

Она поярче вывернула фитиль и стала издали внимательно разглядывать Олегово лицо, напрягая зрачки, словно он сидит где-то далеко в поле, а ветер мешает ей смотреть.

Енька поднял плуг, поставил его и пошел серединой загона. А следом шагала за ним старуха Епифаньева и Калина. Они бросали в отвороченную борозду картошины. И когда приходила пора Епифаньевой набирать в ведро картошку вместе с Калиной, старуха вынимала из-за пазухи бутылочку с какими-то белыми шариками. Она вытряхивала их на ладонь и рассказывала, что этими шариками хорошо душу подкреплять, когда дых немлет… «Я ей, голубоньке врачихе, и говорю: ты отдай мне поболе этих таблеточек, век буду за тебя богу молиться. Нельзя, она говорит мне, их только раз пореденьку. Никоим, говорит, духом, дескать, таблетки эти вредные, много есть их — сердце лопнет враз, как барабан. Вижу, хитрит моя врачиха. Я ей тогда на другой же день и притащила ведерочко картошек прямо ко крыльцу. Вот целу бутылочку таблеток и подала она мне…»

Калина погладила старухину кошку и пошла с ведром за Енькой. Енька и эту борозду провел, завернул к Саньке. Енька здесь прошел пустой бороздой и догнал Калину. Калина поглядывала на Еньку и подбадривала:

— Давай, давай, мужичок. Силушка по жилушкам, поди, поигрывает. Не нам, стареньким, ровня.

— Старенькая, — ухмыльнулся Енька. — Таблеток не ешь, пахать, поди, еще на тебе в самый раз.

— Пахать не пахать… — улыбнулась Калина.

Енька провел еще пустую борозду с другого края и опять зашел со средины. Санька здесь набирала из кучи картошку в ведро. А старуха Епифаньева опять рассказывала:

— Вот, милая, утречком встану, таблеточку-крошеньку изжую, глядишь, и в поле на работу дошла. Таблетку изжевала, глядишь, поработала.

— Подкрепляйся, подкрепляйся, — сказал Енька. — Вон Калине таблетку удружи: дух, говорит, захватывает, тяжко ей.

— У нее, парень, дух-то захватывает, да не тот. Из нее, парень, дух клюкой вышибать надоть.

И старуха зашагала за Енькой.

И так до приближения сумерек Енька ходил под жарким солнцем с плугом, а за ним ходили то старуха Епифаньева, то Санька, то Калина — с ведрами.

Первая отсеялась Епифаньева. Проглотила таблетку и, подкрепленная, отправилась в деревню. Кошка бежала за ней следом. Потом отсеялась Санька. Она тоже взяла ведро на руку и заторопилась в деревню, без таблетки. Выпало дохаживать борозду за Енькой Калине.

Енька пошел последней пустой бороздой. Калина разогнулась, поставила ведро на землю вверх дном и села на него, как садятся верхом на коня.

— Посидим да дух переведем, — сказала Калина.

Енька сел рядом, на землю.

— Чего смотришь? — спросила Калина.

— В землю, что ли, ты растешь? — сказал Енька.

— Я — в землю, а ты — из земли. Кто куда быстрее вымашет, — засмеялась Калина.

Она посидела, пораскачивалась, поднялась, по-мужски сквозь зубы сплюнула и сказала:

— Пошли. Чего сидеть? Ни плетня, ни рубахи не высидишь.

Солнце садилось. В воздухе сильно запахло землей, кто-то грел поля изнутри, и пашни бродили, как тесто.

— Зайди, дело есть, — сказала Калина в деревне.

Енька зашел в ограду.

— Ушат у меня в колодец упал, — сказала Калина. — Вода-то хоть и не питьевая, а ушата жалко. Лезть сама боюсь: баба — она баба и есть.

Енька наклонил журавль и хотел спуститься в бадье.

— Улетишь, — сказала Калина. — Гнилое все: журавль, как косточка, переломится. Заест меня тогда Мария, скажет — сына ухайдакала. Деревня без мужика останется.

Калина принесла из дома веревку и намотала один конец на край колодезного сруба. Другим концом Енька обмотал двойной петлей ноги. Калина ухватилась за веревку и потихоньку стала отпускать Еньку в колодец.

— Не повредись, девки любить не будут, — сказала Калина сверху, и Енька понял, что она улыбнулась.

Пахнуло холодом. Внизу кто-то прыгнул, гулко как в корыто.

Енька засветил спичку. Ушат плавал в воде. В ушате сидела лягушка. При свете спички глаза ее горели будто две иголки. Енька вытряхнул из ушата лягушку. Он надел ушат на голову и крикнул:

— Тяни!

— Чего ты там? Не утонул ли? — спросила Калина.

— А чего?

— Не слышно, будто рот зажеван.

— В ушате я, — сказал Енька и полез вверх. А Калина тянула.

Енька добрался до края сруба. Калина захохотала, постучала пальцами по дну опрокинутого ушата и спросила:

— Ить ты? Кто там? Кто упрятался?

— Я, — сказал Енька.

— А кто ты?

— Черт водяной.

— Если черт, пущу. Лезь прямо в избу.

Она сняла с Еньки ушат, помогла развязать затянувшуюся вокруг ног петлю и усмехнулась:

— Не повредился?

— Жив и невредим, — сказал Енька.

— Посмотрим, посмотрим, — поглядывала в сумерках Калина. — В избе-то все выясним.

— С тебя причитается, — ухмыльнулся Енька, — Магарыч Магарычевич.

— Пойдем, самогонки налью, — сказала Калина, сматывая веревку на локоть. — За работу и приплата.

Она засветила на столе лампу, ушла на кухню и с шумом отворила крышку в подполье.

— Погорюй пока, потом повеселеешь.

Калина вернулась, неся большую бутыль, заткнутую газетой.

Енька сидел на лавке, положив руки на стол и глядя на Калину. Калина резала сало, глубокое, белое. Из глубины надреза сало мгновенно розовело и покрывалось по́том. При свете лампы белое лицо Калины тоже порозовело, задышало теплом.

Налила Калина два больших стакана, села напротив, поставила локти на стол.

— Ну как, Ень, выпьем?

— Не захмелеть бы мне.

— С чего это? — притворно озаботилась Калина. — А то смотри, запьянеешь — зашумишь.

Калина подняла стакан, облизнулась и стала пить, сложив губы лодочкой. Енька выпил одним духом, Заел. Сало, твердое как сахар, во рту не таяло. Енька прожевал и осмотрелся. В голову пошел жар, и Калина отодвинулась далеко, будто сидела на другом краю поля.

— Ну как? — спросила Калина оттуда, из-за поля.

— Все правильно, — сказал Енька уверенно.

Он почувствовал, что вокруг очень много места. Он откинулся к стене и развалил плечи, сознавая, что плечи у него широкие.