Юрий Куранов - Избранное

Никита подал тройки:

— Бери, выпью. А сколь денег потом потеряю, ты отдашь.

— Не потеряешь, — сказал Аверьян. — Пей да спать ложись. Митька утром в правление пойдет в село, ты его подвезешь, а он тебя проводит. Митька головы не теряет.

Никита поднял стакан.

— За что выпьем-то?

— Вот за что, — сказал Митька, долил свой стакан доверху, постоял, собираясь с мыслями, и, усмехнувшись, заговорил: — Вот за это полотенце с петухами. Я вытерся им, потом батя его постирает, и оно опять как новенькое. И мне хорошо, и другому тоже. Вот за него, за полотенце с петухами и с курицами.

Никита поставил стакан на стол.

— Я боюсь пить, — сказал он, — деньги у меня казенные, да и дело не все сделано.

— А куда же тебе еще на ночь-то глядя? — спросил Аверьян.

— Работа. К Настасье на хутор еще надо. К ней поеду.

— Ну и поедешь. Чего же, — сказал Митька, — тебя там примут. Там всех принимают.

— Я пошел, — сказал Никита.

— Куда же ты, дядя Генерал? — Митька встал в дверях и закрыл двери своей бревнистой спиной.

— Я пошел. Пусти.

— Зря ты, дядя Генерал. Чего ты вдруг? Посиди с нами. Скучно нам.

— Я пошел, — сказал Никита.

Он отодвинул Митьку рукой в сторону и вышел.

Окна у Настасьи горели ярко, и печь топилась так, что из трубы несло искры.

«Ишь бабы-то, — сказал Никита, — толку с вас… Почистить уж трубу не в силах». Он подъехал к избе. Ограды возле дома не было. Были только прясла вокруг огорода там, дальше, за домом. Никита направился к дому, ворча под нос: «Ничего. Вот ужо парень придет, он вам обеим хвосты накрутит».

За избой по огороду кто-то ходил. Потом остановился и сказал:

— Ах, вот ты где! Сейчас мы тебя и подожгем.

Голос был парнишечий.

— Где же у меня спички? — сказал тот же голос. — Дома, что ли? Ах, вот они.

Никита остановился. На огороде у самой земли вспыхнула спичка, и что-то затрещало, слегка задымилось. По запаху дыма Никита понял, что горит ботва. Большая куча вспыхнула, и огонь, чистый и широкий, рекой пошел в небо. Перед огнем стояла женщина в телогрейке, в белом коротком платье, в сапогах, простоволосая. Ночь обступила ее тьмой, и похоже было, что женщина стоит среди огня, отчего волосы ее казались фиолетовыми. Пламя разгоралось, и женщина отступила легкими шагами от своего большого костра и несколько раз, как маленькая, ударила в ладоши и запела:

Она присела у огня и стала греть руки и смотреть в костер. Далеко в лесу несколько раз действительно ударили тяжелые колокольцы, Видно, кони ходили во тьме по выгону. Потом еще дальше один за другим грянули два выстрела. И выстрелы эти были веселые, словно человек просто палил в небо. Женщина встала и прислушалась. Вдруг она быстро обернулась в сторону Никиты и громко спросила:

— Кто там, в темноте?

— Это я, — сказал Никита, — Генерал.

Женщина весело подошла к нему и подала руку:

— Здравствуйте, дядя Никита, пойдемте в избу.

— Здравствуй, Шура, — сказал Никита и пошел вместе с ней.

— Небось умаялся по хуторам да по деревням разгуливать, — сказала Настасья. — Выпей пива да ложись отдохни.

Никита снял шапку, снял сумку, снял фуфайку и все повесил на гвоздь возле двери. Он сел за стол.

— Ты мне, Настасья, дай борща какого-нибудь, а я пока за чашкой-то и передохну.

— Да и пива-то выпей. Я уж такого лет сорок не варивала. Выпьешь — враз очумеешь, а через час-другой, глядишь, и очувствовался. Нацеди-ка ему, Шура, за твою радость.

Шура вышла на мост и вернулась, неся тяжелый липовый лагун в руке. Лагун был ведра на два. Мать принесла с кухни зеленую стеклянную кружку, высокую, с широким дном, граненую и с длинной тонкой ручкой, похожей на петушиную голову. Шура взяла у матери кружку, ототкнула лагун и пустила пиво. В избе сразу же запахло суслом и какой-то прохладной травой, напоминающей мяту.

Шура нацедила кружку и подала Никите. Пиво не было похоже на пиво. Оно было прозрачное, жидкое и цветистое, словно изнутри в нем горел маленький зеленый огонек.

— Берите, дядя Никита.

Никита степенно взял кружку, заглянул в нее, не горит ли там и в самом деле, и сказал:

— Пью, Шурка, за твое чистое сердце.

— Пей, Никита, пей, Генералушко, — сказала Настасья.

И по всему нутру пошло у Никиты холодом, и потом холод ударил в руки и в ноги, а щеки зажгло.

— Ух и ласковая кружка, — сказал Никита, — хучь сам женись.

— У нас ведь, Никита, такое пиво только на свадьбу и варили на хуторе, — сказала Настасья.

— Ты, Настасья, погоди. Пока у меня в голове-то не шибко засветило, я на тебя квитанцию составлю.

— Какую это, милый, ты на меня квитанцию хочешь составить? — испугалась Настасья.

— Чтобы ты такого пива больше не варила, — сказал Никита.

— Так ведь я только на свадьбу. Не на продажу ведь я.

— Ну так что же? — сказал строго Никита. — Людей-то травишь. Отравила ведь ты меня. Помру, видно, теперь. Пусть уж знают, от кого смерть принял.

— Шутишь ведь ты, — улыбнулась Настасья. — Зачем старуху пугать? Вот я-то со страху и помру.

— Говори, Настасья, сколь картошки продашь? Пока не пьян, выпишу квитанцию да деньги отсчитаю.

— Много я, Генералушко, не смогаю продать, а центнер ради праздника хоть даром бери.

Никита написал квитанцию и отсчитал деньги.

Шура нацедила еще кружку и поднесла Никите.

— Не, не, не, — отмахнулся Никита, — я и без этого очумел. Давай-ка, Настасья, я и впрямь у тебя вздремну, пока ты с пирогами управляешься. Да поеду.

Ему застлали пологом кровать, и Никита мгновенно уснул. Только не то въявь, не то во сне он поразмышлял о том, что пиво такое и варить-то грех: ни попеть, ни поплясать — выпил и вались.

Проснулся Никита при рассвете. В избе было тихо, старенькое, похожее на рукомойник радио на стене еще не подавало первых своих звуков. Жарко пахло мясными и картофельными пирогами. Есть хотелось так, что ломило в ключицах, но голова была легка. Никита оглядел избу, Настасья спала вдоль пола, на широком черном тулупе, лежа на животе и раскинув ноги. Ноги были исхоженные и жилисто усушенные временем. «А ведь тоже когда-то была девкой», — подумал Никита.

У окна стояла Шура. Она была в белой длинной рубашке, какие шили женщины еще во времена молодости Никиты. Рубашка плотная, с какими-то зелеными веточками и цветочками. Шура стояла лицом к окошку и к Никите спиной. Но по тому, как она дышала, ясно было, что Шура не то что-то видит удивительное за окном, не то разговаривает.

Рассвет усиливался, косяки белели, звезды за окнами осыпались и таяли над лесами, и волосы Шуры наливались матовым цветом зари. Никита прислушался. Вполголоса, почти шепотом, Шура говорила: