Юрий Куранов - Избранное

Темнело. Ваня шел к приемнику, включал тихий желтый свет на его шкале и долго сидел, перечитывая светящиеся названия городов. Потом он трогал вертушку, и в комнату врывалось множество голосов. Первым приходил низкий тяжелый голос женщины. Она пела что-то печальное на незнакомом протяжном языке. Потом врывался злой, отрывистый голос, с металлическими словами, похожими на вопли военной команды. Ваня не понимал слов, но знал, что может говорить этот голос. Ваня быстро уничтожал его. И тут из быстрого осторожного пиликания где-то далеко запевал мальчик. Мальчик пел под музыку. И тоже слова были непонятными, но от них тянуло тропическим ранним утром, шорохом тяжелой тенистой листвы, неметенными улицами, гулом океана и свежими запашистыми газетами. Чернокожий мальчик шел и размахивал газетами над головой.

Но рядом появлялась другая музыка. Она еле слышно пробивалась сквозь пение мальчика. Ване она начинала казаться неотклонимой. Ваня дослушивал пение мальчика и сильно включал музыку. В музыке не слышалось пения, не чувствовалось песенной мелодии, но было очень широкое и удивительно сердечное звучание. Ваня видел березовую рощу. Под березами ходила молодая женщина в синем простом платье. Волосы у женщины были белые, словно отбеленные на солнце. Она ходила и что-то все искала под деревьями. Ваня приглядывался к ней, стараясь догадаться, что в ней такого знакомого. Наконец он узнавал в этой женщине свою дочь Настю. Потом Настя внезапно находила под березой маленького спеленатого ребенка. Она брала его на руки и распеленывала… Вдали за рощей шел поезд, и низкое солнце горело в окнах вагонов. Ребенок протягивал руки к поезду и что-то силился выговорить, а мать успокаивала его.

В это время в углу снова начиналось шипение и раздавался голос. Голос просил у Вани погоды. И, выключив музыку, Ваня коротко рассказывал голосу все: о снеге, о туче, о ветре.

После сводки он опять ходил от стола до порога, прислушивался и ждал Петьку. В конце концов он останавливался среди избы и громко звал: «Семимили!» Ответом было молчание, «Семимили!» — повторял Ваня, стоял и с ухмылочкой направлялся в сени. Веники почти не шумели, только влажно колыхались на слабом ветру. Под вениками на полу Ваня нащупывал высокие резиновые сапоги и снова ухмылялся: «Ишь, Семимили, пристроились… будто вас и нету…» Ваня натягивал длинную соболью шапку, и она блестела и переливалась во тьме, как электрическая. Ваня натягивал меховую куртку, снимал с гвоздя ружье и направлялся по тропе вниз, к реке.

В темноте ночи все было густо усыпано снегом. Ваня шагал, останавливался и вслушивался. То здесь, то там пробегали по тайге осторожные шорохи. Это маралы уходили от снега. Снег мокро свисал с деревьев и трав, капли падали на камни и глухо звенели. «Ну и вот, Семимили, подались», — бормотал Ваня, шагая. Семимили скользили по мокрому снегу, проваливались в лужи, но воду не пропускали. Сами собой припоминались слова последней сводки:

«В течение двух часов шел снег. В момент наблюдения снегопада нет. Облачность низкая. Ветер слабый…»

И, глядя по сторонам, Ваня продолжал про себя сводку: «Облачность низкая. Ветер слабый. Петька не вернулся. Иду за Петькой. От Насти вести нет. Темно. В тайге шумит вода. Маралы уходят в долины…»

Вдруг кто-то черный появлялся внизу на тропинке. Он подбегал к Ване и терся боком об Семимили. Ваня зажимал мокрый, быстро отдувающийся нос в кулаке и радостно ворчал: «Ишь, Голубарь, ишь ты!» Голубарь крутился, приплясывая в мокром снегу, вилял задом и слегка рычал. Глаза его блестели в темноте.

Еще ниже на тропе появлялся Петька. Он тащил на спине горного козла. Хотя Ваня и ожидал, но не знал еще, что у Петьки в кармане телеграмма. Ее недавно передал конный тувинец, которого Петька весь день поджидал у реки на тропе. В телеграмме говорилось, что сегодня на закате Ваня стал дедом.

К вечеру в горах застаивается туман. В распадках он держится, как в чашах. Скалы, тропинки, притаившиеся на пихтах да кедрах совы становятся теперь похожими на неслыханные подводные страны. Станции, деревушки кажутся затопленными, но как бы ждущими своего часа.

Ожидание на тракте не диковинка. Вот ждет автобус, нетерпеливо ждет, гудит-сигналит, готов уехать. Ждут и нервничают пассажиры. Наконец из кабины выходит шофер с небольшим кожаным чемоданом. Он останавливается на дороге, оглядываясь и словно подыскивая, кому бы чемодан отдать. Он повертел его в руках, оглядел и ощупал на нем белые ярлыки гостиниц и камер хранения и собрался было что-то крикнуть в затуманенный распадок, но позади послышался шум машины.

Машина остановилась за автобусом. Из высокого кузова с крытым верхом кто-то вытолкнул ногой сорванную с петель дверцу, и та с грохотом упала на асфальт. Полезли наружу, толкаясь и куда-то со смехом торопясь, дорожники в комбинезонах, женщины в громадных сапогах и в телогрейках и запрятанные в ватные одежды тувинцы с крошечными остроглазыми лицами. Степенно вышел из кабины шофер — молодой парень в резиновых сапогах, кожаной куртке и с черным беретом на голове. Пока толпа мчалась к станции, парень порылся в кармане, вынул конфету, развернул ее аккуратно и положил в рот.

К нему-то и подбежал шофер автобуса:

— Аркаш, сделай, братан, дружбу…

— Чего тебе?

— Тут везу одну, а ее куда-то черти унесли. На станции нет. В лес кричали. Сигналил… Нет бабы. А чемодан здесь, ехать не могу. Куда ей деться, здесь она. Подвези ее.

— Ладно, давай чемодан.

— Ну и вот. Спасибо тебе. А то стою, пассажиры ноют. Да и черт ее знает, вдруг она того… какая… давай проверим чемодан.

— Ишь ты какой быстрый. Все бы тебе в чужие чемоданы заглядывать. Может, девка в тайге заблудилась. Видишь, туман какой.

Аркашка взял чемодан, встряхнул его и косолапыми, но легкими шагами отправился к кабине.

Шофер автобуса облегченно сплюнул, быстро вскочил в машину, включил фары, тронул светом сумерки, слоистые от наползающего редкого тумана, и весело покатил на юг.

Аркашка положил чемодан под сиденье, побеспокоив задремавшего Петровича, и подогнал машину к наполовину крытому лиственничному срубу. Пока Петрович пристраивал аппаратуру, ужинал, Аркашка направился за станцию к лесу.

По лесу водянисто ходили полупрозрачные струи тумана. Отсюда, со дна лощины, было ясно, что луна светит уже в полную силу, потому что все вокруг было мягко напитано желтым светом, и только потоки, выплывающие из чащ, текли синими быстро рассеивающимися рукавами. В этом высвеченном движении туманов все далеко и близко стоящие деревья и камни превращались в сказочные предметы, сами собой движущиеся. Они словно плавали по этим облачным течениям, минуя один другого, но как бы ища друг друга.