Юрий Куранов - Избранное

Рассеянный свет солнца одевает крыши, травы, леса, и все приобретает какой-то прозрачный оттенок, словно выцветший за лето платок. Тени уже непохожи на тени, лица делаются удивительно светлыми, как бы сияющими изнутри. Кажется, что именно в такой день появился на свет каждый из этих светловолосых людей с тонкими пушистыми косами, с глазами не то голубыми, не то серыми и с улыбками, больше похожими на выражение мечтательности.

Теперь нет в природе яркого чистого цвета. Бревна, ромашки, излучины рек состоят из неразличимого множества оттенков и полусветов, каждый из которых не существует сам по себе, а живет только в соседстве с другими.

В окнах не видно стекла, и похоже, что ветер идет прямо с улицы в избу, и в каждом уголке сеновала или горницы стоит прохлада.

Девушки сидят на поляне и плетут венки из одуванчиков. Одуванчики в их пальцах сотканы из воздуха, и сами девушки, в косынках и белых сарафанах, тоже возникли мгновение назад из этого блеклого солнечного свечения.

Милой сердечной добротой веет от таких полдней, когда люди не поют песен, на реку не бегут купаться, а как бы застыли в задумчивом замирании. Вся жизнь на многие годы вперед кажется ясной, простой и светлой. Люди доверчивы, они легки на обещания и своих обещаний не забывают.

Ветер не стихает, чердак шумит, как живой стремительный парус. И работать в такие дни прохладно и споро. Под этим ветреным полднем все кажется временным, как бы на мгновение оцепеневшим от быстрого полета куда-то в счастливый внимательный ветер.

Синева — воплощение простора. Нет ничего свободней и безграничней неба. Золото — воплощение стойкости. Там, где другие металлы превращаются в прах и ржавчину, золото не теряет своего блеска.

И о том и о другом я невольно подумал, когда зашел на почту сдать заказное письмо, а из окошечка меня осветило совершенно необычным светлым взглядом. Это не было простое ощущение радостной легкости от синего взгляда, тут глаза были синие, с тончайшей примесью золотого блеска. Это впечатление усиливалось благодаря тому, что над глазами сияли брови цвета утреннего солнца, а выше клубились такие же светлые кудри.

— У вас есть братья или сестры? — спросил я, когда девушка выдала мне квитанцию.

— Есть, — ответила она, насторожившись, но, заметив, что я хочу завести шутливый разговор, смутилась и закрыла окошечко.

Вскоре произошла еще одна встреча. По дороге шел трактор, а я стоял за обочиной, ожидая, когда уляжется пыль.

— Далеко? — спросил меня паренек-тракторист.

Лихо перемазанное лицо его давало все основания думать, что умывается он исключительно сажей. Но с чумазого безусого лица плеснуло той же чистотой иссиня-золотоватых глаз.

Я вскочил в кабину. Так и есть. Его первая старшая сестра работает на почте, зовут ее Лида, сегодня вечером она придет на выходной в деревню. Вторая старшая сестра на алтайской целине, и я не запомнил ее имени, потому что это неважно. Трое младших братьев рыбачат здесь на реке, а мать неподалеку косит с бригадой сено. Отец уже пять лет как бросил семью. Все это я успел узнать, пока мои дневные планы дозволяли пользоваться услугами гусеничного транспорта.

Вечером я намеренно возвращался берегом реки и, конечно, наткнулся на тех, кого надеялся встретить. Свесив ноги с обрыва, два малыша в штанишках с лямками крест-накрест сидели в траве и околдованно смотрели на реку. На берегу стоял с удочкой старший, такой же беловолосый. Из его оттопыренного кармана торчал вздрагивающий рыбий хвост… Мальчик ловил пескарей и складывал их в карман, а братья молча смотрели на него, восхищенно навострив маленькие прозрачные ушки.

Из-за леса раздался далекий женский зов:

— Шу-рик, пошли до-мой!

— Шурик, мамка зовет, — сказал один из малышей.

— Слышу, — ответил Шурик и стал сматывать удочку.

Только теперь они заметили меня и одарили тремя уже знакомыми взглядами. За лесом их встретила поджидающая мать.

Мы с бригадиром Касьяном лежали в траве и смотрели им вслед.

— На отца они хоть немного похожи? — спросил я.

— Ни один, — сказал Касьян. — Пантелей-то, он ведь такой жук был. А Евгенья молодец, всех в себя детей нарожала. Ух он злился!

С холма, из-под облака, где сбегает в деревню тропинка, пришел тоже далекий, но более звонкий крик; «Мамка! Обожди! Ма-ам!»

— Лида идет, — сказал Касьян, и лицо чего согрелось тихой внутренней улыбкой.

С холма бежала Лида с босоножками в руках.

— Вот на ком парням-то жениться надо! — Касьян показал папироской на бегущую с холма девушку.

— Почему? — спросил я.

— Или не видишь, какая порода у них? Не дети, а золото будут.

Земля велика, но ходить по ней хочется осторожно: ведь никто не знает, какие стрелы какой новой жизни готовятся пробиться там, куда ты готовишься ступить.

Разве не этому научил меня сегодняшний дождь?

Я лежал в лесу на нежной моховой подстилке, положив затылок на мягкую, рыхлую землю между жилистыми корнями старого пня.

Внезапно в лесу почернело, ударил резкий ветер, налетела туча. Она сильно хлестнула по осинам и елям тяжелыми теплыми каплями. Я вскочил и бросился под широкую, густо обвешанную молодыми шишками ель.

Ливень хлынул во всю силу и заполнил лес белесоватой струистой мглой. С небольшими перерывами он продолжался два часа. Под елью стало влажно, как в хорошей русской бане.

Когда гром умолк и солнце широко пробило унизанную каплями хвою, я поверил, что гроза ушла, и выбрался из-под укрытия. Первое, что меня поразило, — это маленькое углубленьице на земле от моего затылка. Оно дружно горело полдюжиной крошечных новорожденных подосинников, которые здесь называют красноголовиками.

Ночью дождь приходит неслышно. Он одевает стены, крыши, огороды дремотным влажным шелестом. Сквозь раскрытые окна доносится мокрый запах смородины, и капли то и дело падают на стекло давно потушенной керосиновой лампы. Дети спят в такую пору глубоко и крепко, и даже самые маленькие не плачут во сне. Ячмень за одну дождливую ночь добреет, и по всем лесам выходят под ели грибы.

Утренний дождь всегда бывает неожиданным. Его никто не ждет, даже если долго стояла жара. Он приходит с грозой откуда-то из-за леса. Его несет длинная ровная и удивительно черная туча. Птицы с самого рассвета не поют, и какая-то странная тишина открывается с пробуждением на дворе. Утренние грозы страшны. Жестокие редкие молнии бьют сокрушительно, и долго после каждой из них ходит по оврагам гул. В селах боятся такой грозы, веря, что не человека, так лошадь или корову такая гроза приметит. Вслед за ливнем приходит резкий холод, и окна изнутри густо потеют.