Юрий Куранов - Избранное

Когда лошади умиротворенно отдыхают в дубовых горницах своих конюшен, им кажется, что покой разливается по всей ненаглядной земле. Им не думается ни о чем, и если бы они могли, они бы просто пели тихую длинную песню, какую порой поют крестьянки за тягучею пряжей. Тогда можно подумать, что нет нигде ни парадов, ни стражи, ни утомительных повозок, ни упорного плуга, ни злого бича, ни голодного волка и только ластится над берегом, когда блестит излучина в тумане, ластится к ногам добрый, глупый, пугливо-доверчивый жеребенок.

Ах, если бы лошади могли себе воздвигнуть святилище! Оно бы раскинулось высоко под звездами, в бесконечно цветущей степи с такими травами, в которых тонет грива, в степи с холодными и сильными ключами, с просторным ветром, и никогда бы на этой равнине не пробежало ни одно живое существо другой породы — ни волк, ни рысь, ни медведь… И только птицы парили бы под самыми звездами. И тогда хотел бы я взглянуть в глаза того коня, которого грива светится во тьме и сияет на солнце, дыхание горит, копыто гулко и нетерпеливо, а ржание его подобно звуку победоносной трубы!

И тогда я не удивлюсь, когда однажды взгляну в свое окно и увижу, как по озеру навстречу взгляду, то есть к дому, идет по озеру лошадь, белая лошадь с сияющей гривой, глаза ее смеются, а солнечные зубы улыбаются. Лошадь идет не по льду, а просто по воде!

Кто-то вогнал в озеро бричку и бросил ее передком к берегу. И та смотрит из воды на песчаную пологую полосу, развернув передок и развратно раскинув оглобли. Среди синей осенней воды бричка смотрится как нечто совершенно сокрушенное, оставленное навсегда и потерявшее всякое значение. Бричка смотрится как конец целого мира или по крайней мере какого-то значительного дела. Какого? Трудно сказать. Подождать следует вечера, и тогда, на заре, многое сделается явным и понятным.

Когда красное солнце коснулось леса по ту сторону озера, стало ясно, что это тачанка. Тачанка вся залита кровью и брошена здесь, у берега. Пулеметчик висит вниз головой и с передка касается воды руками. «Максим» уткнулся дулом в озеро. Кони валяются в воде, полумертво сопят, и один, гнедой, бьет окровавленными мослами в песок и силится поднять голову. Скоро солнце сядет, и кровь перестанет гореть на передке, на колесах и вдоль оглобли.

Синие сумерки, кутаясь в синие тени, соберутся к берегу. И тогда я увижу черное проломленное ложе, полевой разбитый катафалк. Там, на ложе, раскинувшийся и насквозь пробитый сталью, лежу я сам. Меня пробило уже мертвого. Правая рука немного вскинулась и застыла в воздухе, как в крестном знамении. Так замерла на полпути. Внизу холодная плещет вода. Меня откуда-то везли и бросили от страха. И нет уже ни лошадей, ни провожатых. Все брошено и страшным каким-то ударом опрокинуто в воду.

Ночью над озером загорится окно. Там вспыхнет звезда. Одна во всем окне. И там вдруг повиснет на одной руке, перевернувшись через голову, молодая наяда. И слышно будет, как она смеется полушепотом. И спрыгнет в озеро.

И вот уже выскочит она из озера на колеснице. Стоит. Высокая. Расставив ноги, размахивая над головой ременными вожжами. Но вожжи в темноте мерцают чешуйчато. Кони с черными гривами. Гривы мраком полыхают. Вылетает колесница из озера, как из океана. Кони веером высыпают и несут к моему крыльцу. Кони храпят и хохочут. Быстрые шаги, и кто-то громко стучит в дверь.

Рано утром, когда туман снежными паутинами поднимется с озера, придет бригадир Николай Семенов. Он уже пришел. Он привел на берег высокую белую лошадь. На шее лошади сидит хомут, а Семенов несет в руке дугу. Синюю дугу с тремя небольшими колокольцами. Семенов в высоких резиновых сапогах. Он заходит в воду и на берег вытаскивает бричку за оглобли. А лошадь стоит и ждет, как школьник, вызванный к доске. Семенов закладывает лошадь в бричку и с грохотом уезжает в поселок.

Муж Анны Абрамовны Корней Савельевич Детюхин, рядовой стрелковой дивизии, которая весной тысяча девятьсот сорок пятого года ворвалась в рейхстаг и захватила его, умер вскоре после возвращения с войны. Умер он от какой-то странной болезни, которой на фронте не знал, а заболел уже дома. Он сох, как дерево на корню, без особых страданий, но с изнурением. Позднее врачи признали, что иссушил его рак внутренностей, а заболел он им от нервного потрясения, которое в напряжении войны знать о себе не давало. Дело в том, что под Берлином, на ухоженных немецких возвышенностях, которые почему-то там назывались горами, рядовой Корней Детюхин повстречал одного из сыновей, из тех четверых, что ушли на войну, да трое к тому времени полегли уже на своих, на русских равнинах.

В тот вечер Корней Детюхин перебежками, под неистовым огнем вражеского пулемета, продвигался вперед по взрытому снарядами полю. И, не добежав до очередной воронки, прилег он за какой-то бугорок и в землю врос, прижавшись к бугорку. Несколькими полосами прошли рядом пулеметные очереди, но самого Корнея не задели, а полоснули по бугорку. И внезапно пулемет заглох. Корней чуть пришел в себя, поотлежался и понял, что бой на этот раз кончился. Тут Корней обратил внимание, что бугорок перед ним какой-то не совсем обычный. То был солдат, засыпанный тяжелой землей от разрыва тяжелого снаряда. Корней пообчистил труп, перевернул его лицом к закату и внезапно в человеке с лицом, рассеченным осколком от виска к переносице, признал своего сына. Глаза у сына были выбиты, и черный кончик языка торчал, прикушенный прокуренными зубами. Корней так и остался сидеть над трупом своего ребенка, рожденного его женой, могучей и красивой бабой, в малиннике над озером. Вот от этой встречи, победив неприятеля и вернувшись на родину без единого ранения, Корней Детюхин и умер. Его жена Анна, к тому времени уже костистая и тяжелая, похоронила Корнея Детюхина на горе песчаного кладбища, среди сосен. Осталась она одна и вспомнила про убогого брата Корнея, который жил в лачуге, куда ее мужик ходил вечерами дрова колоть и огород которому по весне засевали школьники. Был Максим годами старше Корнея. Где-то в раннем детстве прихворнул он корью, полежал, да не отлежался, выкупался, и переплело ему ноги с тех пор вечной судорогой. Волочил он свои ноги, как сухие жерди, от лавки до завалинки, его даже немцы ни на работу, ни на расстрел не угнали. Можно сказать, Анна на руках перенесла Максима к себе в избу и наладила ему в горнице из досок широкое лежбище, которое завесила от глаз людских длинным красным пологом. Так и сидел Максим от весны до осени у Анны на завалинке, там и шил, и подшивал хомуты, сапоги, ботинки, туфельки… А вечерами он играл на гармошке, что досталась ему от Корнея.