Юрий Куранов - Избранное

Но вернемся к нашему устью, к рассвету и к легкому бегу машины по шоссе Псков — Гдов и к тому возвышенному состоянию сердца, в которое мы уже успели в это радостное утро прийти.

Гецентова я застал в кабинете над высоким обрывистым берегом Великой, как раз там, где река уже без всякой осторожности по-богатырски расправляет плечи, а течение принимает величавый покладистый характер и более напоминает уже полет, а не течение.

— Вот, — сказал Григорий Иванович, вставая из-за стола и улыбаясь мне тяжеловатым взглядом цыганских глаз, — казус мне сегодняшний день подкинул: с утра одну нашу работницу, на руководящей должности она, распек я за необязательность. А потом остался один и заглянул в свою книжечку, есть у меня одна такая с датами, у кого из наших рабочих и когда знаменательное в жизни событие. Вот и смотрю — день рождения сегодня у этой женщины. Так мне, Юрий Николаевич, неудобно перед ней сделалось.

А я мгновенно, стоя в этом простом, широком и солнечном кабинете Гецентова, вспомнил нашего глубоковского председателя сельсовета Андрея Александровича Бурунова. Несколько лет назад внезапно и очень серьезно заболела молодая женщина, секретарь сельсовета Федорова. Увезли ее из села на. «скорой помощи». Все вокруг были встревожены. Дня через два повстречал я Бурунова возле почты.

— Как дела у Федоровой? — спрашиваю.

— Ничего, все нормально, — отвечает Бурунов, невозмутимым гренадерским взглядом глядя мне в лицо.

— Она ведь вроде в больнице? — напомнил я.

— Да, в Опочке, — согласился Бурунов спокойно.

— А что с ней?

— А кто ее знает. Увезли, — значит, заболела.

Я долго не мог прийти в себя от этого ответа и, надо признаться, избегаю с тех пор встреч с нашим руководителем сельского Совета.

А здесь!.. Здесь я почувствовал приятное и в общем-то такое необычное в повседневности ощущение полета. Собственно, ощущение это пришло ко мне еще там, на выезде из Пскова.

Теперь мы выехали в поле, мимо высоких многоэтажных жилых корпусов и стройной белой церкви старинной кладки, прозрачно белеющей среди высоких лип и берез погоста над необъятной ширью Великой. Древнее селение Писковичи с центральной усадьбой осталось позади. Ощущение полета усилилось и вошло в наше движение, в наше состояние и в нашу беседу. Впереди открылась длинная и широкая пашня.

— Вот наши так называемые коллективные индивидуальные огороды, — протянул Григорий Иванович короткую быструю руку свою в сторону пашни.

— А что же это такое?

— Это мы совхозными усилиями распахиваем и обрабатываем для наших рабочих землю. Удобряем и все остальное, — объяснил Гецентов, — а потом делим ее на участки, кто какой возьмет. Уход за огородами с помощью совхоза, и уборка — тоже. За эти наши коллективные индивидуальные огороды бригадир отвечает так же, как и за совхозные земли. И облегчение всем большое, и споров меньше.

— Конечно, — с удовольствием согласился я и припомнил, как в иных местах приходит весенняя пора к руководителю хозяйства. Тут возле его кабинета вьются старички, старушки и прочий люд: кто навозу просит, кто лошадь, кто то, кто се… А там, глядишь, тракториста после работы соблазнили огород вспахать за бутылку и он согласился. Согласился здесь, согласился там — и пьет целую неделю. Тут конюх с конюшни навоз за бутылку развозит вечерами одному и другому, тоже целую неделю мужичок не просыхает. — И бесплатно это у вас делается?

— Зачем же, — поводит черными зрачками Григорий Иванович, — официально, по расценкам каждый платит за свой огород. Это и законно, и вполне приемлемо. — Гецентов некоторое время молчит, что-то вроде бы в уме прикидывает, и продолжает: — С коровами хотим тоже тут один замысел предпринять. Чего греха таить, не очень-то охотно нынче народ коров держит, особенно молодые люди, в крестьянской двужильности трудовой не выросшие…

Да, что греха таить… Сейчас и разнарядки спускаются сверху, чтобы сельский люд скотом снабжать, но получается это вовсе не так, как хотелось бы. Поросят покупают, а вот коров держать не отваживаются. За коровой много ухода требуется, вставать нужно затемно, ложиться запоздно, да и внимания у хорошей хозяйки корова забирает не меньше, чем ребенок. А уж о покосах и травах и подумать страшно. По этой причине некоторые сельские Советы не особенно-то рвутся к увеличению поголовья индивидуального молочного скота. Я помню, бывший председатель рабочкома Семен Семенович Семенов только заслышал о том, что увеличивать поголовье личного скота придется, покраснел весь: «Это пусть кто-нибудь другой таким делом занимается, врагов с покосами да выпасами наживешь, век потом не распутаешься».

— Думаем построить коллективную ферму для индивидуальных коров, — продолжал Гецентов, — снабжение кормами, сеном, вывоз навоза и прочий уход совхоз берет на себя, за определенную плату, конечно. Для хозяйки останется только подоить да приласкать корову.

Как радостно слышать такое! И не просто потому, что человек до этого додумался, а главным образом потому, что думал об этом, когда его никто не заставлял, — наоборот, я уверен, что у задумки Гецентова обязательно отыщутся недоброжелатели. И тут впервые с каким-то особым уважением я вспомнил, что Григорий Иванович — Герой Социалистического Труда. «Видно, и впрямь недаром он такое звание получил», — подумал я и поглядел как бы со стороны на директора совхоза «Победа».

Рядом со мной сидел в машине пожилой человек с быстрыми, но спокойными движениями, с точным и внимательным взглядом и с выражением суховатого широкого лица приветливым, но строгим. Я много слышал о нем и до этой встречи. Говорили о нем разное. Работники административного аппарата отзывались о Гецентове с некоторым отчуждением, как о человеке сложном, упрямом, с которым дело иметь трудно; партийные работники рассуждали о Григории Ивановиче как о событии ярчайшем на псковской земле, с уважением и с оттенком восхищения; простые же люди, жители совершенно далеких от Писковичей пределов, обращались к его имени с почтением и некоторой долей удивления. Но те, и другие, и третьи, да и четвертые — все в один голос соглашались, что директор совхоза «Победа» — явление уникальное, чистый талант, редкий самородок. Вот теперь этот самородок сидел со мною рядом, с кем-то переговаривался время от времени по рации, быстро менял в зависимости от характера беседы выражение крепкого, прокаленного солнцем лица и сообщал мне, машине и, видимо, самому себе некое ощущение полета. Словно мы не плыли на старой «Волге» по проселкам среди низких кустарников в сторону устья, а парили над степными увалами, над Великой и над всем южным краем Псковского озера. Я парил над всею этой великой и древней землей, видя ее со стороны в общем и целом и изнутри, от каждого холма, от каждой излучины одновременно.