Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

Однажды, уже к осени было дело, стало известно, что, мол, царь германский напал на нашего русского царя. Не поделили чего-то цари! На прииск к нам, на Благодатный, бумага пришла. Велит царь забирать в солдаты на войну всех здоровых работящих мужиков. Рев поднялся на прииске. Забрали моего отца, дядю Мишу, отца Володьки Штина. Да многих. Тут же всем им стали шить котомки из холста, сухари сушить, подорожники стряпать, запасные лапти в путь плести.

Отец мой перед уходом достал из сундука свое заветное ружье с витыми стволами, подал мне:

— Ты, Ваня, остаешься за старшего в доме. Кто знает, вернусь я или не вернусь от воинского начальника. Думаю, что забракуют меня по глазам. А как все-таки ручаться… Дядя Миша тоже уходит… Был я у смотрителя Пименова, говорил насчет тебя. Обещал он послать тебя на драгу, водоливом. Заработок там меньше, сорок копеек. Ну, проживете как-нибудь… А ружье это возьми. Пусть будет твое. Где рябчика подшибешь, где глухаря. Ты уже наловчился. Только в воду больше не стреляй. Это ружье береги. Купил его еще дед твой. Повезло ему как-то на золотой жиле, вот он и купил. Большие деньги отдал. Цени память отца и деда. И не забывай, что ты мне обещал стать настоящим охотником.

В сопровождении ингушей мобилизованных отправили к воинскому начальнику. Идти до этого начальника дня три. Дорога не ближняя. Конвоирам-то ничего, они на конях, а вот пешком с котомками, наверное, не сладко.

Вскорости ингуши вернулись. На прииск от забритых в солдаты привезли только записки. Отец мой попал куда-то в обоз. Там хорошее зрение не требуется.

Скучно после этого стало на прииске Благодатном. Казармы поопустели. Лежит на прежнем месте, возле кола, куча дырявых лаптей, и никто уже к ней не прикасается. Валяются «лыковые галоши», оставленные ушедшими на войну у дверей казарм, в канавах. Никому они не нужны. Раньше бы мы их подобрали. Теперь они ни к чему. Многие ребята сейчас сами стали забойщиками в разрезе. А на таратайках вместо них ездят на бутару женщины, девчонки. Никто не поет, не смеется, не гоняет вперегонки.

Я начал работать на драге. В паровой котел плавучей фабрики мне поручили подавать чистую воду. А как это делается? Драгер Алексей Прохорович Ведерников, который пришел за мной, все объяснил. Он над машинами хозяин. Человек добрый, обходительный. Отец мой с ним работал кочегаром. Привел он меня к грохочущей на разрезе махине. Даже глядеть-то на нее страшно. Будто живая она, вся дрожит, вгрызается в берег. А у правого борта ее прицеплена широкая плоскодонка. В этой лодке налита светлая вода. Вода от толчков драги ходуном ходит, выплескивается через борта.

— Вот видишь лодку? — говорит Ведерников. — Твое дело наполнять ее из горного ручья и ставить возле машинного отделения. Вода должна быть прозрачной, как слеза. Она из плоскодонки выкачивается в паровой котел.

— Чем выкачивается?

— Помпой. С драги-то спущена брезентовая кишка. А на кишке вроде намордник железный, весь в дырочках. Это чтобы сор какой с водой в котел не попал. Понятно?

— Ага.

— А вот у берега под желобом вторая лодка. Запасная.

Драгер повел меня вдоль длинного деревянного лотка, пристроенного на высоких козлах, и мы подошли к зеленой, заросшей водорослями канаве, где был установлен ручной насос. Теперь таких нигде не увидишь. Ну, вроде велосипедного, каким накачивают в резиновые камеры воздух. Только тот насос водяной и по сравнению с этим огромный. Сама труба (ее еще цилиндром называют) сажени полторы длиной да толщиной как бревно, не очень толстое. Подыматься к ручке поршня надо по лесенке. Сядешь над лотком на перекладинку и качаешь в него воду. А она бежит в плоскодонку. Сначала-то качаешь — будто не очень тяжело. А как поработаешь вот так-то целый день, пораскачиваешься вперед-назад, как мой братишка — урод Колька, к вечеру еле живым домой идешь… А еще хуже лодки к драге причаливать. Одну, пустую, надо отцепить, а другую, с водой, прицепить. Ходить надо по краю деревянной посудины очень осторожно, того и гляди, бултыхнешься в грязную, глинистую воду. По первости сробел было. Это не на таратайке гонять! Но драгер Ведерников подбодрил, подучил, сам со мной за водолива поорудовал.

И тут потом я привык. Привыкнуть ко всему можно. Вроде акробата сделался, управляясь со своим делом. Купался, правда, несколько раз. Но это не в счет. Трудовая копейка нелегко дается.

После, когда освоился на новой работе, про ружье вспомнил. Из отцовской-то двустволки я еще ни разу не выстрелил. И патроны есть заряженные, и запас пороха, дроби, капсюлей. Про ружье-то я, может, и совсем бы не вспомнил, да плохо на прииске стало с хлебом, с крупами. Про мясо народ уже забывать стал. Была в лавке у акционеров солонина, так и та давно вышла. Доставать продукты становилось все труднее.

Мать, братишки по дичатине заскучали. Сходи да сходи на охоту. Может, чем и поживишься. Дни-то уж короткие стали, заморозки по утрам начались. Небо по-осеннему хмурится. Какая уж тут охота! Но голод не тетка, на печке лежать не дает. Пошел в лес. На старые разрезы наведывался. Далеко-то не ходил, а так, поблизости.

Птицы потянулись на юг. Утром, когда шагал на работу по галечным отвалам, над головой в предутреннем тумане с криком, гвалтом проносились табуны перелетных странников. Мчались так низко, что слышно было, как свистят крылья.

И днем, когда сидел на своей каланче и качал воду, надо мной стая за стаей, то клиньями, то развернутой цепью, негромко переговариваясь, пролетали журавли, гуси, утки. Утиные семьи летели невысоко, гусиные — повыше, а журавли, лебеди — в поднебесье. Некоторые утиные стайки снижались и тут же, на глазах, падали в зеркальные разрезы.

«Вот где охотиться-то!» — думал я. И с нетерпением ожидал вечера.

А после смены, наскоро похлебав постных щей, взял двустволку и пошел на разрезы. Старые, залитые водой выработки, если посмотреть с вершины Шайтан-горы, раскинулись по всей долине Мартяна. Солнечным днем они сверкают серебром, в ненастье кажутся свинцовыми, а на утренних и вечерних зорях — розовыми. В этот вечер тайга была угрюмой, лишь кое-где ее расцвечивали пламенеющие костры осинок и желтый дымок березок. А вода в разрезе синяя, будто вздувшаяся, с буроватыми подтеками.

На ближних выработках с голыми крутыми галечными берегами уток не было. Здесь только у самой воды бегали синицы-трясогузки, покачивая длинными хвостиками. Много синиц. Они тоже, видимо, собрались в теплые края и теперь подкармливались дохлыми, плавающими на воде личинками и бабочками.

Но вот на одном из озерков я заметил волнистую глянцевитую рябь. Ага, тут что-то не просто! Волны возникали у моего берега. Я пополз. Гальки-окатыши, осыпаясь, загремели подо мной. Я замер. Так ничего не выйдет. Надо искать другого подхода к берегу. Спустился с отвала. Наткнулся на песчаную канаву и, пригнувшись, чуть дыша, начал подкрадываться по ней. А как подошел поближе к воде — сразу припал. На озерном стекле, будто кочки, плавали утки. И не просто плавали, а будто кипели в водовороте. Так их было много!