Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

Рассуждаю так, а сам весь насторожен, натянут, как струны на балалайке. Задень пальцем — и загудят. Вдруг по небу пролетела звезда. Меня покоробило всего. Почему она упала, кто ее столкнул? Что там, на небе, делается? Мать говорит, что на небе рай, там сидит бог Саваоф, а вокруг него ангелы. Которая звезда падает, это совсем не звезда, а дьявол. Ангел что-нибудь набедокурит, бог рассердится на него и вытолкает из рая. Он и станет нечистой силой, летит в тартарары, под землю.

А маленько погодя в лесу на горе кто-то заухал:

«Фубу, фубу!..»

Волосы у меня поднялись дыбом, а по спине ровно кто мочалкой мокрой провел. И тут началось. В лесу кто-то заходил, зашумел, запохрустывал сучками. Между деревьев стали показываться черные лохматые тени, засверкали чьи-то страшные глаза. Я ухватился за ружье, взвел курки и сижу жду, сам не свой.

Как уж я провел дальше эту ночь, не помню. Утром на пороге меня и разбудили. Пришли лесные братья. Открыл глаза. Солнышко уже высоко, блестят росы, птицы поют. Штин и его товарищи скидывают с плеч тяжелые мешки. Пришли усталые, потные, грязные, только глаза да зубы сверкают.

После-то заглянув в мешки, я удивился. В них земля, перемешанная с золой и углями. Эту землю лесные братья тут же начали промывать на вашгерде. По воде поплыли серая муть, угли. На железной решетке оставались не гальки, а красные, обгоревшие гвозди. А как стали выбивать, промывать дерновину из деревянных желобов, я и ахнул. В черных крупитчатых шлихах, очень похожих на порох, блестело, искрилось золото. Да столько много, что от желтого цвета рябило в глазах.

Шлихи-то тут же отмыли, «отбили» водой, а оставшийся золотой, солнечный песок собрали в большой медный таз и понесли к избушке. Здесь его подсушили над костром и тут же на столе начали взвешивать на весах-коромысле. Весы-то маленькие, скалки не больше половинки скорлупы куриного яйца, а золота — куча, в три пригоршни не уложишь. Один взвешивает, другой записывает, остальные стоят вокруг и наблюдают, чтобы все правильно и точно было. А взвесив, тут же ссыпали в мешочки, крепко-накрепко зашили и припечатали сургучом. А печать-то с кольцом, будто перстень.

— Теперь золото Березину станете сдавать? — спросил я.

Березин — это скупщик золота у хищников. В казну-то ворованное золото не сдашь, а Березин втихомолку принимает. Так-то он церковный староста, живет в городе. Дом большой, двор наглухо крытый, а во дворе — цепные собаки.

— Как раз Березину! — скривив губу, сказал Штин. — Это золото, Ванюшка, народное. Оно пойдет в партийную кассу к большевикам, к Ленину.

— А где взяли это золото? — опять спрашиваю.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Штин и потрепал меня по плечу.

Сказать-то ему, видно, нельзя, и обидеть меня не захотел.

Потом я узнал, откуда это золото. На Благодатном прииске об этом только и разговаривали. Старая деревянная труба на бутаре, где породу водой разбивают и прополаскивают, отслужила свой век. Поставили новую, а эту сожгли, чтобы собрать золото, набившееся в щелях и в лопастях деревянного винта. Трубу-то сожгли приисковые, а золотом воспользовались наши лесные братья. Они налетели на пепелище, подкрались к сторожке, где сидели ингуши-охранники, приперли двери снаружи, окно забили и телефонный провод от бутары в контору перерезали. Сторожку-то вместе с ингушами тоже было хотели спалить, да отец не дал. У ингушей-то ведь тоже есть ребятишки маленькие. Взрослые ингуши продались акционерам за большие деньги, свирепствуют на прииске, а детишки ихние маленькие в этом не виноваты. Эти, может, вырастут при новых порядках, так людьми станут, по другой дороге пойдут.

В шестнадцатом-то году на Благодатном очень плохо было с хлебом да с табаком. И деньги есть, да не купишь. Епишке Туескову с матерью, каморницей, да двумя сестренками маленькими особенно туго пришлось. Не было у них ни коровы, ни куриц, ни другой какой живности. Картошки тоже в обрез. Огород-то все же семенами засадили, а на еду ничего не осталось. А ждать, пока в лесу вырастут кислица, пиканы, конский щавель, пожалуй, не дождешься, ноги протянешь. Ну, Авдотья-то, мать Епишки, не сидела сложа руки. Где белье постирает, где полы помоет, где воды натаскает, где слезу сиротскую пустит. Глядишь, тащит в свою тараканью светлицу то хлеб, то картошку, то молоко или яйца.

Охоту Епишка не бросил. Бил в лесу всех, кто летает, кто бегает на четырех ногах. Всех без разбора клал в котел и варил.

Голод-то когда Туесковых начал донимать, Епишка и надумал опять испытать счастье. Взял ружье и отправился искать сохатого.

Товарища по охоте у него не было. Решил сходить на промысел один. Я в ту пору в лесу жил, в избушке. Пошел он да и заплутался. Ходил, пять дней бродил по лесу, выбился из сил, наголодался, лицо осунулось, вытянулось. Уже отчаялся домой попасть. Садись да реви. Но человек, пока живой, всегда за жизнь цепляется. Никому неохота умирать. И Епишка тоже не стал ждать смерти, сидя на валежине. Решил: умирать, так на ходу. Ноги не стоят — на коленках передвигаться, колени откажут — ползти на животе. Только не ложиться, только двигаться. И Туесков двигался.

Наконец добрался до речки-ручейка. Припал к воде, чтобы напиться. Припал и вдруг весь засиял, засветился, будто распахнулась перед ним тайга, и он увидел людей, прииск, дом. В воде-то он разглядел плывущую серую муть, сор, угли.

«Так, значит, вверх по речке где-то люди, где-то жилье! — подумал он. — Не жилье, так старатели работают или хищники. Они-то укажут, где дом, где дорога».

Напился, словно живую воду пил. Встал, собрал все свои силы и пошел. Берегом идти кусты мешают, трава в человеческий рост, валежник, так он пошел прямо по воде, по речке. Воды-то ниже колен, да ключевая она, холодная, течет по песку, по галечнику, играет слюдяными блестками. Ноги от жары, от пота, от усталости мозжали, были как распухшие, а тут ожили, окрепли. И сам весь ожил, будто полили под корень увядшее, засыхающее дерево.

Идет так-то по речке, булькает водой, раздвигает нависшие с берегов кусты. Впереди сквозь ветки забрезжила светлая солнечная поляна. А как подошел поближе к поляне, вдруг услышал пронзительный свист. Дорогу Туескову перегородил человек с винтовкой, в старой солдатской одежде.

— Кто такой? Куда идешь?

Оробел Епишка. Шутка ли, винтовку на него наставили. Да и вооруженный-то больно страшный: из волос, завитых в кольца, глядят изглубока большие блестящие глаза.

— Я, дяденька, заблудился, — говорит Епишка. — Пошел на охоту и потерялся. Не знаю, где дом.

— Откуда ты?

— С Благодатного.

— Фамиль как?

— Туесков, Епифаном зовут.

— Так, — сказал человек с винтовкой. — Прииск Благодатный вот в той стороне. Ступай туда. Перевалишь через гору, спустишься вниз. Там опять гора будет. Поднимайся вверх. Вполгоры попадется тебе тропинка. Вот и шагай по ней вправо, придешь домой. Понял?