Станислав Олефир - Иду по тайге

Хватаю ее за жабры и вытаскиваю на бревна.

И я, и рыбина какое-то время лежим на завале и глядим друг на друга. Щука огромная, толстая, с задранным вверх клювом. Весит она никак не меньше десяти килограммов. Но главное, что бросилось в глаза, — это ее цвет. Щука была необыкновенно темной, почти черной. Я ловил щук в Днепре, Енисее, Амуре. Все мое детство прошло на кишевшей щурятами речушке Конке. Но щук такого цвета встречать не приходилось.

Рассматриваю ряды загнутых внутрь зубов, изъеденную оспинами темно-свинцовую морду и неожиданно замечаю, что щука слепая. В недоумении переворачиваю ее с боку на бок. Все правильно. Там, где у плавающей в ведре щучки блестят маленькие злые глазки, у лежащей на завале рыбины пустые ямы. Сажусь на обкоренный лиственничный ствол и оглядываюсь, с кем бы поделиться невероятным открытием. Но вокруг только тайга, вдали темнеют пустые избушки-близнецы, из-за них выглядывают цистерны. Я один. А передо мною лежит щука-крокодил, таскающая под воду уток, пугающая по ночам людей и без промаха клюнувшая на мою блесну. И вот эта рыбина оказалась слепой! Сейчас я отнесу ее домой, начиню солью и буду хвастать перед шоферами, как я лихо с ней расправился. И уйдет с реки еще одна тайна, и не будет она будоражить мальчишек-рыбаков. Станет для них эта река обыкновенной речушкой, где ничего крупнее хариуса-селедочника или полукилограммовой щучки и не увидишь.

Еще раз смотрю в пустые глазницы щуки, вынимаю из ее пасти блесну и пускаю рыбину в воду. Словно не веря, что снова оказалась в родной стихии, щука тычется мордой в бревно, затем качнув хвостом, исчезает в потемневшей реке.

Когда-то очень давно на богатом ягелем берегу озера голодная росомаха съела вырезанный из моржовой шкуры аркан — маут. Прочный, длинный, с медным кольцом на конце. Этим маутом пастухи-эвены ловили ездовых оленей, убежавших от стойбища.

Отвернулись, а маута нет. Даже кольца не осталось. Только росомашьи следы узорятся по припорошенному первым снегом берегу. Обругали пастухи хитрого зверя, пригрозили при первой встрече снять с него шкуру и возвратились к стойбищу.

Уже давно нет той росомахи, по шерстинке растаскали ее шубу вездесущие кедровки, а озеро до сих пор называют Маут. Даже на карте оно так обозначено.

Реку, у которой встретили стадо диких оленей — буюнов, зовут Буюнда, а ту, что с голубыми, как крупные бусы, плесами, — Чуританджа. Если кто по-эвенски понимает, тот знает: Чуританджа — это значит «снизка бус»…

Бродили по Буюндинской долине изыскатели. Устали, оголодали и, конечно же, первый встретившийся на пути безымянный ручеек нарекли Голодным. Известно, голодной куме хлеб на уме. Но хлеб в походе испечь трудно, а, вот галушки сварить можно. Была бы мука да кастрюля. И ручей, откуда зачерпнули воды, с тех пор именуется Галушка. Вкусное название, сытное.

Однажды я рыбачил в тех краях и встретил пастуха-эвена. Он сидел у костра-дымокура, кипятил чай и поглядывал на озеро, небольшое, но до того аккуратное — диву даешься. Берега ровные, трава на них бархатная, чуть выше белой канвой тянутся ленты цветущей спиреи.

Отдохнул я немного рядом с пастухом, выпил две кружки чаю и, когда принялся за третью, спросил, как называется озерко.

— Нина, — ответил он сквозь зубы, потому что как раз откусывал сахар.

— Вот это здорово! — обрадовался я. — Наверное, среди изыскателей был кто-то влюблен в девушку Нину. Увидел озеро, сразу же вспомнил ее и записал: «Нина». Представляю, какая она красавица!

— Не-е, — покачал головой мой собеседник. — Нина — это деревянное блюдо, на которое выкладывают вареную оленину. Его из тополя делают. Накладут полное блюдо, подождут, пока сойдет пар, и едят. Вкусно!

— Блюдо-о?

От обиды даже чай не допил. Размотал леску и принялся удить хариусов. Ветер в этом месте тянет от берега. Пустишь мушку по воздуху, она игривым комариком летит чуть ли не до середины озера. Хватай, хариус, не зевай!

Когда я вытянул третью рыбину, на стоящую неподалеку лиственничку опустилась небольшая серая птичка с темными пестринами на груди. Посидела с минуту, стараясь угадать, стоит ли опасаться замученного комарами рыбака, затем чуть подала вперед голову да звонко так произнесла очень похожее на «нина! ни-на! ни-на!».

От неожиданности чуть удилище не уронил. Хариус мушку теребит, а я на него — никакого внимания. Стою и думаю, кто же на самом деле назвал так озеро. Изыскатели, пастухи-эвены или птичка эта?

А может, все вместе?

Багровыми кострами полыхают кустики карликовой березки. Обожженные первыми утренниками, потекли с голубичных кустов зубчатые листочки. Но голубика опадать и не собирается. Синим облачком окутала она голые веточки, и сейчас можно сосчитать каждую ягоду. На одних кустах ягоды пожухли, на других остались такими же налитыми, как и в летнюю пору. Правда, держатся они еле-еле. Проведешь ладонью под веточками, и вот тебе целая горсть «северного винограда». Сладкого, душистого. Ладони и губы сразу же окрашиваются в голубичный сок, и отмыть его нелегко даже с мылом.

В эти дни на голубичнике можно вспугнуть выводок пестрых куропаток, а то и темных, как сама ночь, глухарей. Нередко сюда забредает и медведь. Он уже приметил выворотень, под которым вот-вот начнет ладить берлогу, но пока дни теплые, нагулять пять — десять лишних килограммов жира не помешает. Всю ночь пасется он на ягоднике, а с рассветом торопливо уходит в сопки, печатая на сырой тропинке широкие пятипалые следы.

Даже нырковая утка каменушка выводит свой «детский сад» в голубичник. Поднимаясь на цыпочки и похлопывая от напряжения крыльями, утята с аппетитом поедают нежные ягоды, набираясь сил перед дальней дорогой.

А вот лоси, олени и снежные бараны ягодой не интересуются. Им подавай грибы. Хорошо, хоть грибники-то они не избалованные. Собирают все подряд — сыроежки и маслята, грузди и моховики, подосиновики и лисички.

Все чаще по утрам заводи покрываются прозрачным ледком. Под ним любят устраиваться на дневку плоскоголовые налимы. Все лето прятались они под камни да коряги, тесно там, а главное, страшно: того гляди выдра за хвост цапнет. Другое дело — замерзшая заводь. Щель между дном и ледяной крышей такая узкая, что никакая выдра в нее не пролезет. Налиму же в самый раз. И удобно и безопасно.

Раньше всех деревьев осыпаются тополя. С первыми же холодами принимаются они ронять на землю красноватые, желтые и зелено-желтые листья. А вот растущие ивы берегут свои листочки-лодочки до самых снегопадов. Шуршат ими, играют словно никакая зима не страшна.