Анатолий Онегов - За крокодилами Севера

И без того дорога к Пелусозеру по весне была не из легких… Сначала поезд до Петрозаводска, затем местный самолетик до Пудожа, а там и автобус-трудяжка — с его помощью и преодолевал я последние километров девяноста еще совсем зимней дороги. Автобус убегал дальше, а перед тобой километра четыре лесной дороги к твоему озеру.

Автобус доставлял тебя к нашей свертке с проезжей дороги уже под вечер, и ты, считая остававшиеся до этой свертки-остановки километры, обычно гадаешь, как дальше?… Есть ли в нашу деревушку тракторный след?.. Если туда приезжали недавно трактора за сеном, что стояло стогами по окрестным полянам еще с лета, значит, ты доберешься до деревушки по тракторному следу. А если давно не было тракторов, как тогда?.. Тогда в деревню будет только одна приметная тропа-дорожка, лыжня, след от двух широких лыж, что оставляла после себя наша почта, почтальонка Аннушка — это она исправно, раз в неделю навещала зимовавших в деревушке старушек, доставляла им редкую почту и еще что-нибудь, заказанное в магазине. Но лыжный след прочен только для лыж, а мои лыжи ждут меня в деревне. Значит, месить снег болотными сапогами, которые сейчас на мне. И это при тяжелом рюкзаке, ой, какая непростая работа!.. Вот почему еще по дороге, в автобусе, и соображаешь: было ли вчера-позавчера здесь богатое тепло, плавился ли снег под солнцем и в нашем лесу, там, где предстоит мне путь-дорога к нашей деревушке? А если плавился, топился, если снег за день как следует раскисал, то являлся ли вчера-позавчера по ночам мороз и собирается ли такой же мороз явиться сюда и в эту ночь?

Вот так, еще не добравшись до своей лесной дорожки-свертки, ты точно знал, что насты уже являлись, что по утрам после ночного мороза по таким настам и ты и доберешься легко до деревушки, а потому откладываешь пока встречу со своим озером, откладываешь на ночь — ночуешь в большом селе, чтобы по утру на какой-нибудь попутке добраться туда, где для тебя будто по заказу будет выстелен за ночь крепкий наст, ледяная корка, по всей твоей лесной дороге.

Бывало и так, что весна торопилась, опережала тебя и тогда в Петрозаводске, в аэропорте, тебе сообщали, что самолеты в Пудож пока не летают: здесь, мол, в Петрозаводске, снег со взлетной полосы уже сошел и посему самолеты уже сменили зимнюю обувь-лыжи на летнюю, а там, мол, в Пудоже, еще снега и снега и на колесах по этим снегам никак не разбежишься — вот и стоим, ждем…

Тогда вместо самолета ты доверяешь себя местному рабочему поезду и часа четыре трясешься в нем до Медвежьегорска, там ночуешь, а утром на автобусе катишь километров двести до желанного Пудожа, откуда по уже указанному маршруту, с помощью местного автобуса, попутной машины и пешком через горы снега добираешь до своего дома…

Если бы только такие трудности ждали меня на пути к моему Пелусозеру, то я, пожалуй, и сейчас стремился бы на весенний лед только туда. Но так случилось, что дороги к Пелусозеру по весне стали вдруг почти непроходимыми… Увы, вместе со всеми реформами рухнули местные авиалинии, а там напрочь расстроилось и автобусное сообщение. А дальше — стала вымирать и наша деревушка… Старушки, последние хранители тамошней жизни, одна за другой ушли, как говорится, в мир иной, и опустевшие на зиму дома тут же прошерстили вдоль и поперек местные и заезжие шаромыжники — и теперь там на зиму уже ничего не оставишь: ни дров, ни электрической лампочки, а тем более никакой снасти. Словом, осиротел мой край, опустился почти в небытие и оградился напрочь от всего живого до летних дорог.

Последний раз встречал я вместе со своим Пелусозером весну 1990 года. А дальше?… Словно чувствуя, что весенняя дорога к Пелусозеру скоро будет закрыта для меня навсегда, незадолго до этой своей последней весенней встречи напросился я по февральской оттепели на недельку в гости к своему давнему знакомому, что жил возле губы Чорги Онежского озера.

Погода в ту зиму стояла совсем дурная: глубокая оттепель легла на недавние снега и принялась их квасить, месить с водой так, что в самые что ни на есть, судя по приметам, угодные для морозов дни я бродил по льду Чорги в болотных резиновых сапогах и похваливал себя за сообразительность: вот, мол, какой я молодец — взял с собой на рыбалку вместо ящика складной стульчик. Вот, сидя на таком стульчике, затонувшем по самое сиденье в густой каше из воды и снега, я и старался соблазнить своими мормышками обитателей тайных для меня онежских вод…

Первую лунку во льду Онежского озера я просверлил почти у самого острова, поднявшегося над зимней Чоргой, как гигант-линкор, какими-то судьбами, занесенный сюда на зимний постой… Лунка очищена от ледяного крошева, снова чуть притемнена, вольфрамовая, темная с краснотой, мормышка капелькой ртути исчезает в глубине. Дно недалеко — метра три с половиной. И тут же кивок-пружинка поднимается резво вверх. Подсечка, и в лунке показывается ерш-недомерок, каких стыдно изводить даже на самом пустяшном водоеме… Снова мормышка исчезает в лунке и почти тут же следующий ерш-комочек, ощетинившийся всеми своими колючками, оказывается на льду.

Ерши атакуют мою мормышку, как ошалелые…

— Нет, братцы, такой разговор меня не устраивает…

Я отступаю от берега, надеясь, что здесь, где должно быть поглубже, ерши оставят меня в покое… Глубина — метров пять, и снова ерши и ни чуть не крупнее первых моих знакомых.

Еще одна лунка — глубина за шесть метров. Ершей пока нет, но не интересуются моей снастью и никакие другие аборигены. Нахожу глубину еще побольше — и снова никаких ответных сигналов не приходит ко мне со дна Чорги.

Вспоминаю указания своего друга по части местной географии и, отступив метров на сто от мыса острова, стараюсь разыскать луду — подводную возвышенность, самую ее вершину. Лед сверлится тяжело — шнек ленинградского коловорота почти сразу забивается сырым ледяным крошевом. Одна, вторая, третья лунки — есть луда. Глубина здесь метра три. Стараюсь привлечь внимание хоть какой-нибудь рыбешки. Меняю снасть — удочка с тяжелой мормышкой пока отложена, играю мормышкой — клопиком, затем предлагаю рыбам крошечные мормышки на совсем невидимой леске то с мотылем, а то без мотыля. Перепробовал все взятые с собой снасти. Ничего. Оставляю вершину луды и ищу скат в глубину слева и справа. К счастью, здесь нет пока ершей. И, наконец, хороший удар по мормышке как раз в тот момент, когда она, постучав по дну, чуть-чуть подскочила вверх и на мгновение замерла, чтобы затем немного покачаться и снова опуститься на дно…

Окунь не соглашается сразу предстать передо мной. Я не очень настаиваю и, наконец, поднимаю к лунке с шестиметровой глубины эдакого голубоватого разбойника граммов на триста пятьдесят.