Орасио Кирога - Анаконда

Итак, у меня уже не было ни малейшего основания считать себя счастливым, и я начал наблюдать за соседом. Это был мужчина за тридцать пять лет, с белокурой бородой и голубыми глазами. Его взгляд, ясный и немного суровый, говорил о непреклонной воле.

«Они знакомы, — сказал я себе, — и близко».

Действительно, в середине действия мой сосед, не отрывавший взгляда от сцены, обернулся. Женщина, в полутени, слегка откинув голову, тоже смотрела на него. Она показалась мне еще более бледной. Одни во всем мире, они смотрели друг на друга пристально, настойчиво, боясь шевельнуться, чтобы не порвалась тонкая нить, соединившая их сердца.

В течение всего третьего акта мой сосед ни разу не обернулся. Но он не дождался конца и вышел по боковому проходу. Я взглянул на ложу, женщина тоже ушла.

«Идиллия окончена», — сказал я себе в раздумье.

Он больше не вернулся, и ложа была пуста.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Да, они повторяются, — он задумчиво покачал головой.

— Все драматические ситуации могут повторяться, даже самые невероятные, и те повторяются. Необходимо жить, и вы еще юноша… Все повторяется… это относится и к Тристану, что не мешает ему быть самым трагическим криком страсти, который когда-либо издавала человеческая душа… Я, так же как и вы, люблю эту вещь, а может быть, и больше… Вы можете быть уверены, что в данном случае я не имею в виду драму Тристана и тридцать две догмы, нет; они без сомнения являются повторением. Сцена, возвращающаяся как кошмарный сон, персонажи, страдающие галлюцинацией умирающего счастья, это другое дело… Вы были свидетелем одного из таких повторений… Да, я уже вижу, что вы вспоминаете… Тогда мы с вами не были знакомы… И особенно вам я хотел бы рассказать об этом! Но если вы думаете, что я был тогда счастлив, вы глубоко заблуждаетесь… Счастлив!.. Слушайте. Корабль уплыл через мгновенье и на этот раз больше не вернулся… Может быть, вы когда-нибудь напишете об этом. Знаете, почему я вам это рассказываю? Во-первых, между нами удивительное сходство — конечно, я имею в виду свою молодость. К счастью, вы похожи на меня только с хорошей стороны. Во-вторых, мой юный друг, я уверен, что вы не будете искать ее благосклонности после того, что услышите. Так вот, слушайте.

Я был знаком с ней десять лет назад, полгода был ее женихом и делал все возможное, чтобы она стала моей. Я очень любил ее, а ее любовь не имела границ. И вот однажды она отдалась мне, и с этого дня моя страсть, утратив остроту, стала постепенно проходить.

Наше общественное положение было различным. Для нее одно только мое имя было величайшим счастьем, а я — как тогда говорили, привлекательный юноша, — вел светскую жизнь и неизбежно должен был ухаживать за девушками из знатных богатых семей, среди которых было немало хорошеньких.

Одна из них, флиртовавшая со мной под защитой зонтиков от солнца во время прогулок по саду, зашла так далеко, что я серьезно увлекся. Однако, пользуясь успехом, я не мог рассчитывать на брак. Мое состояние было недостаточным, чтобы создать ей привычную роскошь. Она ясно дала мне это почувствовать.

Она была права, вполне права. Тогда я начал ухаживать за ее подругой, гораздо менее красивой и имевшей меньше опыта в этих встречах наедине, полных мучений и той особой прелести, которая заключается в том, чтобы владеть собой, находясь на расстоянии десяти сантиметров друг от друга и сходя с ума от страсти. На этот раз побежденной стороной был не я.

Поэтому, уверенный в успехе, я начал думать, как порвать с Инее. Я продолжал видеться с ней. Она, конечно, понимала, что моя страсть постепенно умирает, однако ее любовь была настолько велика, что глаза ее светились счастьем каждый раз, как я приходил.

Мать Инес оставляла нас вдвоем. Она знала все, но на все закрывала глаза, лелея слабую надежду подняться со своей дочерью на более высокую ступень общественной лестницы.

Однажды вечером я пришел с твердым намерением порвать, не скрывая своего плохого настроения. Инес бросилась мне на шею, но тотчас остановилась, побледнев.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего, — ответил я с натянутой улыбкой, поглаживая ее лоб. Она не двигалась и, казалось, не обращала внимания на мою руку, только настойчиво смотрела на меня. Потом отвела глаза. Мы вошли в комнату.

Пришла мать, но, предчувствуя бурю, через несколько минут удалилась.

Порвать, — какое короткое и легкое слово, но как трудно это сделать!..

Мы сидели и молчали. Инес наклонилась, отвела мою руку от лица и пристально смотрела на меня глазами, полными душевной боли и тоски.

— Все ясно! — прошептала она.

— Что? — спросил я холодно.

Спокойствие моего взгляда причинило ей больше боли, чем мой голос, она изменилась в лице.

— Что ты меня уже больше не любишь! — медленно проговорила она и покачала головой, полная тоски и отчаяния.

— Ты говоришь мне это уже в пятидесятый раз, — ответил я ей.

Это было очень грубо. Но таким образом я положил начало.

Мгновение Инес смотрела на меня, словно окаменев, потом резко отбросила мою руку с сигарой. Голос ее дрогнул:

— Эстебан!

— Что? — повторил я.

Этого было уже достаточно. Она медленно выпустила мою руку и откинулась на диван. Лампа ярко освещала ее мертвенно-бледное лицо, Потом она уронила голову на руки, судорожно сжатые на спинке дивана.

Прошло еще несколько минут. Несправедливость моего поступка — я считал это только несправедливостью — еще больше увеличила мое глубокое недовольство собой. И когда я услышал, или вернее, почувствовал, что наконец полились слезы, я поднялся с недовольным восклицанием.

— Я думаю, что с нас достаточно сцен, — сказал я, прохаживаясь по комнате.

Она мне не ответила, и я добавил:

— Во всяком случае, эта будет последней.

Я почувствовал, что слезы остановились, и, не отнимая рук от лица, через мгновение она ответила:

— Как хочешь.

Но сейчас же упала с рыданиями на диван:

— Но что я тебе сделала? Что я тебе сделала!

— Ничего! — ответил я ей. — Но и я ничего тебе не сделал… Я считаю, что мы квиты. Я уже сыт по горло всем этим!

Вероятно, мой голос был еще более резким и грубым, чем мои слова. Инес приподнялась и, опираясь одной рукой на диван, безучастно повторила:

— Как хочешь.

Это было прощание. Я хотел порвать, но меня опередили. И самолюбие, подлое самолюбие, задетое за живое, заставило меня сказать:

— Прекрасно… Я ухожу. Будь счастливее… в другой раз.

Она не поняла и странно взглянула на меня. Я совершил первую подлость; и как всегда в таких случаях, почувствовал острую потребность еще усугубить ее, сделать самому себе еще больнее.

— Ясно, — сказал я резко, — по-моему, ты не можешь иметь ко мне каких-либо претензий. Разве не так?