Орасио Кирога - Анаконда

Другими словами: я оказал ей честь быть ее любовником, и она должна быть мне благодарна.

Она поняла скорее мою усмешку, чем слова. Я вышел в коридор за шляпой, а в комнате прозвучало — ах! — боль ее души и тела.

Но в тот момент, когда я уже пересекал галерею, я вдруг почувствовал с необычайной силой, как я ее люблю и что я наделал. Жажда роскоши, блестящий брак — все это показалось мне страшной язвой в моей собственной душе. И я, предлагавший себя на аукционе светским уродинам с состоянием, продававший себя, только что нанес глубочайшее оскорбление женщине, которая беззаветно любила меня… Подлость, совершенная человеком, который по натуре не является подлецом, приводит к одному концу: к тоске по жертве, к страстному желанию восстановить свою честь. А потом — непомерная жажда нежности, желание поцелуй за поцелуем осушить слезы обожаемой женщины, первая улыбка которой, появившаяся вслед за раной, нанесенной ей, является самым волшебным светом, когда- либо переполнявшим сердце мужчины.

Но кончено! Я не имел права вернуться и поднять то, что сам только что бросил: это было бы недостойно ее, да я и не стоил ее любви. В один миг я втоптал в грязь самое чистое чувство, которое когда-либо знал, я только что потерял Инес и вместе с ней никогда не повторимое счастье владеть той, которая любила меня беззаветной любовью.

Отчаявшийся, униженный, я проходил мимо двери и увидел ее. Она рыдала, распростертая на диване, уронив голову на руки, и, казалось, душа ее выливалась вместе со слезами.

Инес! Уже потерянная для меня! Я еще глубже почувствовал собственное ничтожество перед ней, воплощенной любовью, сотрясаемой рыданиями об умершем счастье. Почти не отдавая себе отчета, я остановился.

— Инес! — крикнул я.

Мой голос звучал уже не так, как раньше. И она не могла не почувствовать этого, душа ее, среди рыданий, услышала зов отчаяния, брошенный моей любовью, на этот раз, да! огромной любовью!

— Нет, нет… — сказала она. — Слишком поздно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Падилья замолчал. Я редко встречал горечь более суровую и сдержанную, чем та, которая была в его глазах, когда он кончил. А перед моими глазами все стояло прекрасное лицо женщины, рыдающей на диване…

— Знаете, — снова начал Падилья, — в долгие бессонные ночи холостяка, недовольного собой, я часто вижу ее так, как в тот последний вечер… Я уехал из Буэнос-Айреса, почти ни с кем не повидавшись, и уж конечно не простившись с обладательницей большого состояния… Я вернулся через восемь лет и узнал, что Инес вышла замуж через полгода после моего отъезда. Я вновь уехал и возвратился через месяц, уже успокоенный, далекий от волнений.

Я не старался увидеть ее. Она была для меня первой любовью, полной того чистого очарования, которое юношеская идиллия имеет для зрелого мужчины, любившего потом сотни раз… Если вы когда-нибудь были любимы так, как я, и оскорбили кого-нибудь так, как я, вы поймете всю чистоту моих воспоминаний.

И так было до того вечера, когда я случайно встретился с ней. Да, это был тот самый вечер в театре… Как только я увидел ее мужа, человека с несомненно большим состоянием, я понял, что она совершила такую же ошибку, как и я в тот раз… И вот, увидев ее снова на расстоянии каких-нибудь двадцати метров, со взором, устремленным на меня, я почувствовал, как в моей душе, такой спокойной до сих пор, вновь начала кровоточить рана пустоты и отчаяния, как будто не было этих десяти лет. Инес! Ее красота, ее взгляд, единственный среди всех женских взглядов, были моими, только моими, потому что ее любовь отдала их мне — это вы тоже когда-нибудь поймете.

Я делал все, что в человеческих силах, чтобы забыть, я до боли стискивал зубы, стараясь сосредоточить все свое внимание на сцене. Но необыкновенная музыка Вагнера, этот крик наболевшей страсти, разожгла ярким пламенем то, что я стремился предать забвению. Во время второго или третьего действия я обернулся. Она, потрясенная музыкой, тоже смотрела на меня. Инес, жизнь моя! На одно мгновение мои губы вновь почувствовали ее рот, ее руки, а она вновь ощутила умирание счастья, как десять лет назад. И надо всем этим, над нашим мертвым и уже похолодевшим счастьем — Тристан, со своим воплем сверхчеловеческой страсти!

Я встал и направился к выходу, задевая за кресла, как лунатик, ничего не видя перед собой. Я шел к ней, словно нас не разделяла пропасть этих десяти лет…

И я переживал галлюцинацию — как десять лет назад, со шляпой в руке я медленно приближался к ней.

Дверь ложи была открыта, я остановился, теряя голову. Как десять лет назад, она, Инес, распростертая на диване в комнате за ложей, рыдала над страстью Вагнера и над своим разрушенным счастьем.

Инес!.. Я почувствовал, что в этот момент по велению судьбы у меня появилась решительность. Десять лет!.. Были ли они? Нет, нет, моя Инес!

И как тогда, видя ее, всю воплощенную любовь, сотрясающуюся от рыданий, я крикнул:

— Инес!

И как десять лет назад, рыдания удвоились, и как тогда, она ответила, закрывая лицо руками:

— Нет, нет… Слишком поздно!

Вот уже два месяца мне каждые четыре-пять дней пишет какая-то незнакомка; ее письма, наивные, но полные тонкого остроумия, волнуют меня больше, чем я бы того хотел.

Разумеется, мне не впервой получать послания от женщин, поклонниц моего таланта. У любого среднего писателя можно найти целый архив подобной корреспонденции, редко обладающей художественными достоинствами, почти всегда сентиментальной и, в общем, совершенно бесплодной. В ней обычно практикуются окололитературные девицы, которые много читают, но ничего не пишут.

Как критик, я получаю особенно много льстивых и надушенных писем такого рода; от них за версту веет женщиной, которая стремится в литературу или, уже овладев тайнами мастерства, хочет заранее подсластить суждение о своей повой книге.

При небольшой практике из первых же строк можно точно узнать, чего именно домогается отправительница этих туманных посланий; они бывают или уж очень любезными, — и тогда мы обычно оставляем их без внимания, — или трезвыми, серьезными, почти как академические трактаты, — и тогда мы, не скрывая улыбки, спешим ответить на них.

Но об этой загадочной и неискушенной поклоннице не знаю что и подумать. Вот уже дважды я осторожно пытался намекнуть ей, что я не только критик, но и мужчина. Однако ее ответ, до смешного наивный, спутал все мои карты.

Какого черта ей нужно? Связать меня по рукам и ногам, чтобы прочитать рукопись?

Насколько можно судить, не то. И вот я прошу ее прислать свою карточку; просто так — дружеский обмен фотографиями. Она отвечает, что вырезала из журналов и повесила у себя над кроватью несколько моих портретов, и это ее вполне устраивает. Это обо мне. Ну а о себе она пишет, что «далеко не блещет красотой, и ее карточка вряд ли достойна внимания человека с таким хорошим вкусом, как у меня».