Ялмар Тесен - Опасное соседство

© Перевод, Тогоева И. А., 1997

Худож. Н. Бугославская

Боль начиналась, если нечаянно заденешь изуродованную правую руку, и вместе с болью приходили воспоминания.

Иногда их сопровождали звуки, похожие на щелканье садовых ножниц — инструмента, с которым он больше управляться не мог, — или на клацанье собачьих зубов, когда пес прыгает, чтобы достать палку. Пасть акулы тогда промелькнула совсем рядом с его головой, и, пропарывая ему ладонь зубами, хищница тоже издала подобный негромкий звук, похожий на щелчок затвора хорошо смазанного дробовика; зубы акулы, утонув в его плоти, разорвали ее одним быстрым и удивительно точным движением — ни один механизм не сумел бы так, — и голова ее пронеслась так близко, что даже содрала ему кожу на скуле. Акула взлетела тогда над водой, точно стартовавшая ракета, и ударилась о задранную корму лодки, подняв фонтан брызг, а когда она шлепнулась плашмя у самой его груди, он успел выбросить вперед правую руку, чтобы как-то защитить себя. Острорылая акула, «Джек-прыгун», мако, голубой пойнтер, кусака — как ее ни называй, словно темно-голубая торпеда в два с половиной метра длиной легко отшвырнула Джеймса Ривера ударом хвоста и исчезла в лиловой глубине океана.

Потом говорили, что ему повезло, однако же весь обратный путь до двух мысов-близнецов, стерегущих вход в залив Книсны, он с тоской думал о том, что видит океан в последний раз и настоящим рыбаком ему больше не быть. Голова у него кружилась от потери крови, он баюкал промокший окровавленный сверток — свою израненную руку — и смотрел, как атлантические олуши то взлетают, то вновь садятся на воду вокруг лодки, прочерчивая пенные следы, как мелькают желтоперые тунцы под килем, и даже в эти моменты его не оставляла мечта о крепкой удочке и любимом поплавке с воланом из желтых перьев, скачущем по белому буруну за кормой моторки. И в который раз, задохнувшись от боли, не имевшей никакого отношения к истерзанной руке, он все пытался убедить себя, что никогда больше ему не придется ощутить знакомое подергиванье удочки и услышать, как шипит леса в катушке спиннинга, когда выходишь на простор открытого моря.

Что ж, по крайней мере улов у них тогда был немалый — больше тридцати штук горбылей-холо, каждый килограммов по пятнадцать, не меньше. Однако цена этого улова для него оказалась слишком высока. Его правая ладонь была рассечена наискось от основания указательного пальца до запястья самым мощным и острым ножом, какой сумела создать природа за миллионы лет своего развития.

Ожидая скорой помощи и все еще не ощущая в руке особой боли, он с огромным удовлетворением смотрел, как выгружают улов. Серебристо-бронзовые рыбины, каждая больше полутора метров длиной, поблескивали на солнце чешуей, хотя опаловые краски, столь характерные для всех горбылевых, когда рыба бьется на крючке и выскакивает из воды, а рыбаки вручную вытаскивают ее на борт, уже погасли; сиреневые, лиловые, розовые и голубые оттенки приобрели строгий металлический отблеск смерти, но Джеймсу пойманные горбыли казались прекрасными, идеально симметричными, как и лососи, с широкими могучими хвостами и огромными разинутыми пастями, где виднелись пожелтевшие от долгой жизни в морских глубинах зубы.

На досках пристани у ног Джеймса Ривера успела собраться лужица крови; его кровь смешивалась с рыбьей, а гора горбылей все росла. С легким головокружением, полностью поглощенный созерцанием ритмичной работы своих товарищей, он едва заметил, как чьи-то заботливые руки обняли его, приподняли и повели в машину «скорой помощи».

Затем последовали четыре дня странной и непривычной неги — он впервые вкусил больничной жизни за все свои пятьдесят девять лет, и она показалась ему совсем не такой уж неприятной, однако с довольно противным оттенком: по меркам больничного персонала он считался стариком, которому пора было строить свою жизнь иначе.

На пятый день он впервые рассмотрел то, что осталось от его руки, когда похожий на мальчишку доктор делал ему перевязку, и, хотя он старательно готовил себя к этому, вид этой заостренной «крабьей клешни» потряс его до глубины души.

— Ну, большой-то палец, по крайней мере, у вас функционирует отлично, — заметил врач, — да и от указательного кое-что осталось, так что вы сможете… да почти все сможете делать!

Они сидели в хирургическом отделении. Солнце освещало операционный стол, заливало весь кабинет золотистыми лучами. Джеймс был в чистой голубой рубашке и брюках цвета хаки, принесенных дочерью и зятем, а врач, кудрявый, светловолосый, в новом белоснежном халате, весь чистенький, казался сущим ангелочком. В горшке пышным цветом цвели гортензии, розовые и голубые, словно знаменуя вступление Джеймса в новый для него мир; они поблескивали серебром, точно елочная мишура, и покачивали своими огромными легкими шапками под дуновением теплого ветерка. Поскольку доктор и Джеймс хорошо и давно знали друг друга — в здешнем ограниченном обществе трудно совсем не сталкиваться друг с другом или, по крайней мере, не быть знакомыми хотя бы понаслышке, — беседа лилась легко и неторопливо. Джеймс подробно рассказал доктору о своей встрече с акулой, потому что и тот был заядлым рыболовом и большим любителем подводного плавания с аквалангом. Потом Джеймс пустился в воспоминания о том, как лет эдак пятьдесят назад, подростком, впервые пересек залив и вышел с отцом и другими рыбаками в открытое море на четырехвесельной клинкерной шлюпке — по двое на каждом из длинных весел. Они легко проплыли по спокойному эстуарию, поймали парочку осьминогов для наживки, а потом, когда первые волны прилива ласково лизнули бок длинной лодки, команда натянула неуклюжие, задубевшие от морской соли спасательные жилеты, добродушные шутливые разговоры смолкли и рыбаки с усилием налегли на весла, сопротивляясь сильному, пропитанному солью и запахами моря ветру с Индийского океана.

— Знаете, тогда мы обычно ловили очень крупную рыбу — горбылей-холо, трангов и натальских дагерадов; дагерады были такими огромными и круглыми, что их называли «вагонными колесами». И еще серебристых зубанов и капскую мерлузу, когда приходило холодное течение, и еще каменных зубанов, да здоровенных — только вдвоем и управишься. Теперь уж ничего этого нет, в прибрежных водах пусто!