Вячеслав Пальман - По следам дикого зубра

Улагай холодно сказал:

— А я как раз иду к ней.

— Поздно. Она теперь спит.

— И все-таки пойду. Желаю доброй ночи!

Он четко повернулся и удалился, гибкий, высокий, уверенный в себе. Я шагнул было за ним.

— Погоди, — сказал отец. — Сядь со мной.

И когда я сел, он обнял меня за плечи. Тут я почувствовал, что весь дрожу. Не от холода, конечно.

— Спокойней, сын мой. Не надо так… Не думали мы с Софьюшкой Павловной, что за немногие эти часы что-то может произойти. Всякое бывает. Ты должен понять: опасный соперник. У него власть. У него связи. И жестокость.

— Уступить? — сквозь зубы выговорил я.

— Ты плохо понял меня, сынок. Просто быть выше и лучше его. Всегда. Везде. Чтобы она поняла и сама сделала выбор, если до этого дойдет. Уступить просто, коли не любишь, если молодое баловство. Но тогда нам с матерью трудно понять…

Я ничего не мог сказать отцу. Сам не знал, можно ли наш разговор с Данутой считать достаточно серьезным. Она добра, ласкова, спокойна. И все? Все!

— Тогда будь мужчиной, сынок, — сказал отец, поняв, о чем я думаю. — Верь и не забывай. Защити, если она в опасности. И придет время… — Отец замолчал, стал закуривать, чиркая спичку за спичкой.

По другой стороне улицы, стараясь держаться ближе к заборам и кустам, где тень, все так же строго и властно закинув голову, шествовал — теперь в обратном направлении — есаул Улагай. Свидание не состоялось.

Все во мне тотчас обмякло и расслабилось. Вот когда я почувствовал, в каком невероятном напряжении находился последние полчаса.

— Пойдем, папа. Тебе пора ложиться.

— А у тебя еще сборы. Ездовой будет в шесть, постарайся выспаться.

Без двадцати шесть, одетый по-дорожному, я бежал вдоль еще темной улицы, чтобы если не увидеть ее, то хотя бы проститься с ее домом, с крылечком, на которое ступает ее нога.

Данута стояла у ворот, кутаясь в знакомый тетин платок.

— Я загадала, — проговорила она с тихой, домашней улыбкой, — если ты придешь, то все будет хорошо.

— Как же я мог!..

— Поцелуй меня, — попросила она и даже по сторонам не поглядела.

Мы поцеловались, как дети, сжатыми губами. Она неловко, на одно мгновение прижалась ко мне.

— Счастливой дороги. И не забывай. Пиши.

Я пошел, потом побежал. Оглянулся — Дануты уже не было.

Только поздней ночью, усталые, пыльные, мы добрались до станции. В пути я несколько раз задремывал, и мне привиделась Данута, потом мама в минуты прощания — как обняла меня, как шептала что-то бессвязное, а слезы сами собой текли по ее бледному, увядшему лицу. И отца видел, седоусого, сгорбившегося. Утром, провожая меня, он почему-то надел свой парадный мундир, но выглядел в нем еще более жалко. Сердце упало. Как много связывало меня с родным домом, с Псебаем!..

На вокзале я уже не мог уснуть. Сидел в грязноватом зальчике, где скамейки и даже стены пропахли карболкой и чем-то паровозным, вздыхал, хмурился, улыбался, вспоминал, надеялся, грустил. Догадался сходить на телеграф и дал Саше Кухаревичу депешу: «Еду. Встречай».

Под утро, в темноте, подошел неспешный сонный поезд. Окна зеленых вагонов отрешенно чернели. Началась обычная спешка, толчея, ругань. Я нашел свой вагон, втиснулся с вещами, долго стучал в дверь купе, пока открыли. Извинился, забрался на верхнюю полку, там в согнутом положении разделся и, едва положив голову на крохотную подушку, провалился в черноту.

Паровоз потащил меня на север.

Студенческая жизнь. Знакомство с зоологами. Письма Дануты. Неожиданная встреча. Рядом, но не вместе. Объяснение. Встреча в театре. Что сказал Шильдер. Признание Саши. Мы едем домой. Свадьба. Расставание.

Сашу Кухаревича я заметил в толпе встречающих еще из окна вагона. Он возвышался над всеми. Казацкий светлый чуб из-под фуражки походил на приветственный флажок, колеблемый холодным петербургским ветром. Мой друг вытянулся еще настолько же, насколько и похудел.

С вагонных ступенек я попал в его крепкие объятия. Поставив меня на землю, он бросился за вещами, вопросив, есть ли там сало с чесноком. Засим Саша уже тащил корзину и саквояж к извозчику. Он всегда и везде торопился.

— Ты что? — удивился он, когда я спросил, для чего нам бегать и кого догонять. — Через пятьдесят минут лекция Рузского, надо успеть домой и на этом же коньке мчаться в аудиторию. Обленился, друг милый! Быстро-быстро, ты не простишь себе, если опоздаешь на эту лекцию!

Более собранных и жадных к знаниям людей я еще не знавал. Кухаревич с первого курса удивлял всех беспощадной эксплуатацией своих сил и возможностей. Каждое утро у него в рукаве уже хранился писаный план — что, где и когда надлежит сделать. Каждую неделю он носил с собой новую книгу — от специальных учебников до Шопенгауэра и Маркса. Всюду и везде он находил новых собеседников, взгляды которых одобрял или отвергал, смотря по тому, подходили они под его собственную мерку жизни или нет. Каждый день он проживал, как мне казалось, по два дня, если не больше. Зато не было в институте человека более начитанного и знающего, чем Кухаревич. Преподаватели побаивались его трудных, а подчас и опасных вопросов. Наука и политика у него не разделялись, и, наверное, из-за этого в тяжелые годы после событий 1905 года в нашей комнате мы не раз с чувством брезгливости обнаруживали следы беззастенчивых обысков. Он был опытен и если вел пропаганду, то умеючи. К тому же его происхождение не вызывало сомнений: уроженец Екатеринодара, сын казачьего офицера, владельца крупной мастерской на Дубинке, снабжавшей Войско Кубанское седлами, сбруей, шорными принадлежностями. Он относился к категории думающих людей, все время искал, анализировал и строил мировоззрение, которое было явно социалистическим. После неоднократных стычек с отцом Саша вынужден был работать, полностью лишившись поддержки семьи. Где он только не подрабатывал червонец-другой, чтобы не терять своей независимости! Разгружал по ночам баржи в порту, готовил гимназистов, чинил брусчатую мостовую на Невском, ставил декорации в театре, побывал в белорусских лесах, где лето проработал лесником.

Можно было удивляться, как его хватало на все сразу, как выдерживал он постоянную перегрузку. Жить с ним было хлопотно и радостно. Он тянул за собой.

Когда мы наконец оказались дома, Саша прежде всего отрезал себе кусок домашнего сала с хлебом, схватил тетрадь, сунул мне папку с учебниками и подтолкнул к выходу. Пролетка ждала нас и покатила в институт. В дороге он приказал:

— Рассказывай. И не с пятого на десятое, а обстоятельно и последовательно. Прежде всего: ты отвергаешь слухи о службе у великого князя?

— Нет. Это сущая правда, Саша.

Он перестал жевать. А я стал рассказывать все, как было.