Вячеслав Пальман - За линией Габерландта. Роман

У тех, кто родился в глубине материка, слово «море» всегда вызывает душевное волнение. С этим словом связано представление о дальних странах, о неведомых и таинственных существах. В памяти тотчас возникают детские книги: Даниель Дефо, Майн Рид, Луи Буссенар. Сердце сжимается и сладко тает в предчувствии каких-то невероятных событий, хочется немедленно ехать, плыть, лететь, стать участником великих открытий, которые непременно происходят где-то там, за бесконечно просторным морским горизонтом. Море - это целый мир.

Мне было чуть больше двадцати лет, когда я оказался во власти всесильной романтики исканий. Скромная профессия агронома не помешала двинуться в дальний путь, и вскоре со своим легким багажом я очутился за тридевять земель - на Дальнем Севере. Почему именно там, а не на юге - никто бы сказать не смог. Может быть, в этом повинен Джек Лондон, которым все мы зачитывались, или полные привлекательности очерки об этой далекой окраине нашей страны, а возможно, и просто романтика - «очертя голову», та самая романтика, к которой я имел давнюю пристрастность «в некотором роде». Так, по крайней мере, говорила мне одна девушка, к голосу которой я прислушивался с особым вниманием.

Плавание по морю заняло всего неделю, погода стояла бурная, и, если признать честно, первое знакомство с морем не принесло особого удовлетворения. Даже наоборот. Пассажиры болели, сетовали на качку, и, когда вдали показались гористые берега северо-восточной Азии, все мы вздохнули с облегчением, а через несколько часов покинули шаткую палубу грузового судна, даже забыв оглянуться и сказать экипажу традиционное «спасибо».

После такого знакомства с морем земля предстала перед нами незыблемой, прочной, спокойной, и все мы не без удовольствия ощутили ее под ногами.

И снова началась привычная жизнь, может быть, несколько иная, не совсем еще понятная, но наполненная работой до такой степени, что романтические влечения к путешествиям на какое-то время отступили и забылись.

В начале 1939 года я получил новое назначение в один из совхозов неподалеку от города Магадана и перебрался из высокогорной Колымы в прибрежный район этого далекого и во многом еще загадочного, неизученного края.

Там я снова, уже основательно, познакомился с морем.

В свободные от работы часы я любил бродить по берегу, слушать басовитый рокот волн, наблюдать красочную игру света на заходе солнца, провожать глазами корабли и вдыхать, вдыхать полной грудью свежий, чистый и плотный воздух, свободно бегущий над морскими просторами, может быть, от самых Командор, а может быть, и откуда-нибудь подальше - от Гавайских островов, что ли… Ведь это море, а за ним океан, и тут ничего не ограничивается на тысячи и тысячи километров!

Охотское море сурово и неприглядно. Вода в нем редко бывает того нежного, ласкающе-голубого цвета, которым радует, например, Черное море в ясные солнечные дни. Восточное наше море несет к берегу и бросает на скалы темно-серые волны со свирепым белым бурунчиком на гребне. Над водой месяцами висит недоброе, лютое небо, облака бегут низко, с панической скоростью налетают на сопки и раскалываются, дробятся на их вершинах, закутывая таежный лес на берегу мелким холодным туманом.

Когда стоишь у самой кромки воды и смотришь на близкие волны, они кажутся серыми, словно сделаны из какой-то движущейся массы вроде ртути, - такие они непрозрачные и тяжелые. С грохотом падают волны на прибрежные камни, но не выносят на берег заманчивых водорослей и цветных медуз; лишь изредка выбросят они на гальку то почерневший обломок доски, то большую и таинственную ноздреватую рыбью кость, то нежную молодую лиственницу, вырванную с корнем где-то на далеком-далеком острове.

Зимой море долго и упорно борется с морозом. Уставши к декабрю от неравной борьбы, оно забудется на день-другой, и тогда мороз живо накроет ленивые, отяжелевшие волны искрящимся льдом, а холодный ветер пустит по льду поземку и весело загудит над скованной бездной, довольный своей победой. Но проснется отдохнувшее море, задышит на нем лед, треснет во всех направлениях и пойдет носиться глыбами на разъяренных волнах, бить по камням и в борта неосторожных судов. И только когда снова устанет и уляжется море, мороз подкараулит его еще раз, за одну ночь схватит разбитые льдины, спаяет их, посыплет сверху снегом, и надолго застынет море хаотическим нагромождением торосов - ни пройти, ни проехать. Так и спит оно, тяжко вздыхая подо льдом всю зиму, до самого мая, пока не явится ему на помощь яркое солнце и не растопит толстую ледяную кору…

Смотреть на Охотское море с берега, отступив на безопасное расстояние от алчно-бушующих волн, куда лучше, чем с борта корабля, который - будь он самым большим - является просто игрушкой во власти многометровых провалов и гор, устроенных штормом на потеху разгневанной природе.

Недолго пробыл я на новом месте. Последовал еще один вызов в управление, короткий разговор, рукопожатие, и ранней весной 1940 года меня направили в другой совхоз, тоже на берегу Охотского моря, но за полтораста километров на запад от Магадана. С веселым сердцем, преисполненный молодого энтузиазма, тронулся я по знаменитой Колымской трассе на сорок второй километр, чтобы там, в маленьком поселке на шоссе, дождаться обоза и ехать дальше лошадьми по тайге и замерзшим рекам к своему совхозу.

Была ранняя весна, мартовское солнце уже припекало, но деревья все еще стонали по ночам от свирепого мороза и снег блестел под лучами холодно и неласково. Для этого времени тулуп был самой подходящей одеждой, а горячий плиточный чай - самым необходимым напитком для всех, кто находился в пути. Вскоре из совхоза прибыл транспорт, и через день мы тронулись в нелегкий дальний путь.

Дорога уже почернела, но держалась крепко; маленькие мохнатогривые лошадки весело бежали по извилистой лесной тропе, то и дело ржали, смущая великое молчание тайги.