Валентин Аккуратов - В высоких широтах

В 4 часа 29 минут, выйдя из штурманской рубки, я предупредил, что через 28 минут под нами будет Северный полюс. Вычисляемые линии Сомнера все ближе и ближе ложились у полюса. Склонение солнца также приближалось к высоте его, измеренной секстаном. Все данные говорили о приближении к заветной точке.

Мазурук и Козлов, отвлекаясь от управления, с любопытством тянули головы через борт. От этого самолет рыскал, что мешало астрономическим наблюдениям. Шутя спросил Козлова:

— Матвей Ильич, пытаешься рассмотреть, где торчит земная ось?

Хитро улыбаясь, за него ответил Мазурук:

— Вон по льду видно, как к полюсу тянутся меридианы.

Шекуров и Тимофеев, мешая друг другу, рванулись к иллюминатору, куда показывал Мазурук, а потом, поняв шутку, смущенные, ушли к себе.

В 5 часов 00 минут я поздравил товарищей с достижением Северного полюса. Мы крепко пожали друг другу руки. Торжественная, непередаваемая минута! Молча смотрели на лед, точно там, на дрейфующем льду океана, эта точка отмечена знаком. Кругом были дикие, однообразные льды, испещренные черной сетью разводий и мощными грядами торосов. Дали радиограмму на Рудольф, что в 5 часов 00 минут прошли Северный полюс, и просили передать глубочайшую благодарность великому Сталину и народу, что нам выпало счастье быть исполнителями столь почетной задачи, к чему веками стремилось все передовое человечество.

Полюс! Вот она, заветная точка!

Восторженные мысли прервал Илья Павлович Мазурук:

— Валентин Иванович, что будем делать — искать лагерь или садиться для уточнения координат?

— Пройдем пятнадцать-семнадцать минут курсом на лагерь и, если его не заметим, будем искать льдину для посадки, — ответил я и украдкой посмотрел на него.

Лицо Мазурука было спокойно. Глаза его внимательно осматривали горизонт. Ни тени растерянности, словно он каждую неделю летал на полюс. Где-то рядом лагерь папанинцев. Правда, их координаты трехсуточной давности, — ну, пусть, это даст расхождение на 10—12 миль, не больше.

Но кругом лед и лед, никаких признаков пребывания человека. Отдаленные разводья и тени на льду настолько обманчивы, что не менее десяти раз за 10 минут каждый из нас кричал: «Вон, вон самолет!» Когда же подлетали ближе, самолет оказывался разводьем или замысловатым торосом.

Через 18 минут, не обнаружив лагеря, мы развернулись вправо на 45° и, оставив полюс с правого борта, пошли ломаными курсами, осматривая льды с целью выбора посадочной площадки. На первый взгляд пригодных льдин было очень много, но когда мы снижались, то видели, что льдина для посадки непригодна. Из всего экипажа только у Козлова был некоторый опыт в определении годности льдин. Но все льдины после беглого осмотра он браковал. Осмотрев не меньше десятка, наконец он сообщил:

— Вот это поле пригодно. Давайте осмотрим еще раз.

После повторного осмотра он подтвердил пригодность выбранной льдины. Сбросив дымовые шашки, мы пошли на посадку.

Самолет шел низко над высокими, как горы, грядами торосов. Синие и голубые на линиях излома, они горели в лучах солнца, как кристаллы горного хрусталя, заставляя от боли щурить глаза. С малой высоты за валами торошения, разделяющими поля, мы потеряли свою льдину, но в этот момент впереди поднялся высокий столб черного дыма шашки, сброшенной на выбранную льдину. Убрав газ, Мазурук легко посадил машину. Пробежав совсем мало, дважды подпрыгнув на снежных наддувах, самолет остановился.

Мы вышли на лед. Ярким пламенем на белом фоне загорелся флаг родины, и звуки «Интернационала» полились из наших уст.

Медленно проходило возбуждение. Огляделись кругом. Самолет стоял в 20—25 метрах перед высоким, запорошенным снегом торосом. Слева, под крылом, чуть поменьше высился второй. Старые, засыпанные снегом, они не были заметны с высоты.

Осмотрели следы нашей посадки. Самолет, коснувшись льдины у дымящейся ракеты, пробежал всего около 200 метров. Тормозом явились соленые кристаллы, выступившие поверх льдины. Выбранная нами льдина была размером 1200 на 1000 метров, но при осмотре она оказалась не такой ровной, как представлялась с высоты, и только единственное пригодное место для посадки было именно там, где спустился самолет. Но оно было мало и для взлета непригодно. Быстро организовали лагерь и одновременно стали выбирать место, где легче подготовить взлетную дорожку. При тщательном осмотре льдины обнаружили две большие трещины, замаскированные снегом и пересекавшие наше поле на три части. Выбрали наиболее крепкую часть и перерулили туда. Наш лагерь расцвел двумя яркими, оранжевыми шелковыми палатками. Высоко поднялась радиомачта с флагом. Нарты, лыжи и всевозможные выгруженные ящики сразу придали льдине обжитой вид.

Схема расположения льдины Н-169 (рисунок В. И. Аккуратова).

Наше поле имело овальную форму. Его границы состояли из высокого, до 4 метров, зубчатого вала торосов, ширина которого колебалась в пределах от 5 до 45 метров. В сторону полюса на самом краю льдины было небольшое разводье чистой воды.

В суматохе мы забыли, что на борту у нас находился седьмой спутник — Веселый, собака для Папанина, которую никто не хотел брать из-за перегрузки. С трудом отыскали его, глубоко забившегося среди тюков груза. Вытащили на лед. Радостно, с лаем, как сумасшедший, Веселый бросился бегать по льду, а потом, ощетинившись, вдруг притих и стал жаться к моим ногам.

Этот чудесный ездовой, пес и медвежатник, за свой характер получивший кличку «Веселый», непоседа и задира, первые дни нашей жизни на льдине был неузнаваем. Осторожно и подозрительно, словно чуя скрытую опасность, недоверчиво и внимательно осматривал льдину, ни на шаг не удаляясь от людей. Странно было видеть, как он ползком, по-волчьи приближался к границе разводья и, весь ощетинившись, грозно рычал, глядя в черную бездну океана. Чувствовал ли он, что его так далеко завезли от твердой земли, или глубокая тишина и безмолвие льдов давили его собачью психологию своей необычайностью? Уже потом, спустя пять дней, Веселый стал постепенно приходить в себя, но один все-таки никуда не отлучался.

Перед самой посадкой я сообщил координаты нашей льдины на остров Рудольфа. За время пребывания на льдине все мои попытки связаться на длинных волнах с лагерем Папанина не увенчались успехом. Молчал и Рудольф. Вообще же эфир был переполнен звуками. Без перерыва мощно и отчетливо работал радиомаяк. Мы сидели в равносигнальной зоне. Я слышал, как звали самолет «Н-172», который тоже сел, не найдя лагеря, где-то недалеко от нас, слышал, как переговаривался лагерь папанинцев с Рудольфом и Москвой, но нас никто не слышал.