Клементина Бове - Королевишны #3колбаски [litres]

– Да, я вас слышу. Помните, как моя мать пришла к вам после первого конкурса Колбас?

– Да, мы сделали что могли, объяснили Мало, что…

– И как пришла снова, после второго конкурса?

– Да, Мирей, правда, мы так сожалеем…

– А когда умерла ваша жена – мы тогда были в третьем классе – и я каждый день приходила к Мало с новым пирогом? Каждый день!

– Да, Мирей, я помню. Да, понимаю, у тебя нет причин его жалеть… Но…)

А ты, читатель, что бы сделал ты на моём месте? Что бы ты сделал, когда тот, с кем вы были лучшими друзьями в детском саду, с кем вместе катали из солёного теста пиписьки, кто потом тебя предал и два года подряд назначал Золотой Колбасой (потом Бронзовой), кто попытался сорвать твой велопробег – последнюю надежду вернуть себе хоть каплю достоинства, – что сделал бы ты, когда этот бывший лучший друг, которого ищет полиция, весь бледный и дрожащий, как крольчонок, вдруг появился бы из-за угла прямо перед твоим носом, когда ты идёшь в туалет во время обеденного перерыва? И появился бы, скажем, потрясая жалким перочинным ножиком, с потёками слез на щеках?

Монтаржи, 13:15. Общественные уборные на пустынной улице. В конце улицы площадь, где две остальные Колбаски и Солнце общаются с нашими фанатами, пичкая их колбасками. Я спросила «Кадертыкак», и он ответил «ничего, спасибо». А как Хакима? У неё уже не так болит, Астрид кормит её нурофеном, как конфетами. Астрид сказала: «И давно ты стала такой заботливой, Мирей? Раньше тебе плевать было, кто там как». Я ответила: «Да я спрашиваю только потому, что не хочу, чтобы мы опоздали». И добавила, что мне надо в туалет.

И вот я здесь, на пустынной улочке, тёмные пятна на асфальте воняют мочой, у знака с «кирпичом» навалены коробки, на окнах решётки, и вдруг – Мало, стоит и сверлит меня взглядом.

– Мало! Ты чего здесь делаешь?

– Я предупреждал, – всхлипывает он, – я говорил тебе, что проткну тебе шкуру, если будешь надо мной насмехаться.

Он дёргается от рыданий, будто его бьёт током, плечи дрожат. Из ноздри бусинкой выглядывает сопля.

– Не понимаю, как же это я над тобой насмехаюсь?

Я развожу руки, будто показывая: спокойно, я без оружия. Инстинкт выживания нулевой. Если он правда проткнёт мне шкуру (чего, видимо, и хочет), то прощай, моя печень! Разве что жировой слой спасёт. Ножик-то у него маленький.

– Насмехаешься ( ик! ), потому что…

Тут он уже рыдает вовсю, вытирает рукавом глаза и нос, шмыгает, втягивает непослушные сопли, которые рвутся наружу. И между рыданиями бубнит:

– Ты и те тупые Колбасятины, вы хотите поднять меня на смех ( ик! ), я знаю, это вся ваша дебильная тайна ( ик! ), хотите приехать в Париж и там опозорить меня, донести на меня… всяких гадостей наговорить… опозорить…

Так, пластинку заело. Я, чуть дрогнувшим голосом:

– Мало, честное слово, это вообще с тобой не связано. Мы бы даже не вспомнили про тебя за всю поездку, если бы ты не проткнул нам шины.

Он подходит ближе и снова ревёт. Когда он плачет, ему и близко нет шестнадцати, двенадцать-тринадцать от силы, и голос у него снова как до ломки, голос малыша Мало, который прибегал на блинчики Филиппа Дюмона.

– Полиция… они… меня ищут…

– Да, знаю, но ты тоже хорош! Зачем нам пакостить приехал? Оставался бы в Бурке, и всё.

– Все надо мной ( ик! ) смеются ( тройной ик ), потому что вы ( конец рыданий ) назвались «Колбасками»…

– Вот оно что, а разве у тебя патент? Не можем твой бренд использовать?

Он подходит ещё, я отступаю, и вдруг он… кажется, и правда пытается проткнуть мне шкуру. Почти как в кошмаре, когда всё мрачное, синеватое – мне часто снится такое, будто кто-то хочет меня убить. Тут так же – то же внезапное чувство, будто отделяешься от тела, становишься чистым духом, полным ужаса, который тщетно пытается уберечь кокон своей плоти (спасибо генам и сладким пирогам).

– Чёрт, Мало, а ну хватит!

К счастью, мне без труда удаётся его оттолкнуть. Он не так уж горит желанием проткнуть мне шкуру, как можно подумать по речам, – ткнул разок в руку, едва оцарапал. Потом ещё раз попытался уколоть в плечо, но я остановила его.

Всхлипывая и спотыкаясь, как новорождённый жеребёнок, Мало отступает на своих длинных, как у марионетки, ногах, сжимая нож в кулаке.

– Мало, а где этот твой Феликс?

– Феликс уехал… Испугался… Он меня… бросил… одного…

– Ладно, слушай: иди в полицию сам, это проще всего. В тюрьму всё равно не посадят – ты ещё мал.

– Мне страшно…

– Давай иди, я дам показания в твою пользу. Хочешь, могу вообще сказать, что ты не по своей вине, что это я тебя довела. Надо нам только сказать, что… не знаю… а, вот – например, что я украла у тебя что-то в пятом классе, что-то важное, и ты за это на меня злишься? Видишь, выходит, это в чём-то и моя вина. Скажем так полиции, и они отнесутся с пониманием.

Он пялится на меня, лицо перекошено, всё в каше из соплей и слёз – смотрится весьма уродски, надо сказать, – и вдруг оседает на тротуар.

– Не-е-ет, нет, Мирей, хватит, мать твою, хватит…

– Что хватит?

Он роняет нож, – я, не будь дурой, подбираю его по-быстрому и сажусь рядом на корточки. Он рыдает в голос, схватившись за голову и упрекая меня, если вкратце, в том, что я слишком добра к нему, хотя он уже столько лет ведёт себя как последний мудак, а я… нет чтобы вмазать ему как следует в наказание (будто охота мне костяшки отбивать!).

И тут на меня снисходит озарение (отчасти потому, что нестерпимо хочется пописать):

– Мало, я не психолог, но у меня такое ощущение, что ты вымещаешь на мне собственное чувство вины за то, что стал этаким маленьким мачо, тупым как пробка, который не придумал ничего лучше, чем показать, что порвал с детством, публично унижая лучшую детсадовскую подругу, и теперь попал в жуткое положение: надо сохранить лицо, а девчонкам, которых он травил, на него совершенно плевать, и вместо того, чтобы бояться, они его не замечают и, не спросив его, катаются по Франции и наслаждаются славой. Так?

Он всё так же сидит в футболке, вдрызг заляпанной выделениями слёзных желёз, обхватив голову руками, и крутит свою пластинку:

– Ненавижу тебя, грязная шлюха, уродина, жиробасина.

– Знаю.

– Чёрт, ты не должна так говорить. Ты должна была сказать: «Как ты можешь со мной так, ведь я же тебя поддерживала ( ик! ) в самые тяжёлые минуты?»

– Зачем тебе, чтобы я так говорила?

– Это было бы ( ик! ) ЛОГИЧНО, твою мать! Почему ты так не говоришь?

– Ну-у, не знаю… Может, переросла. Мне теперь плевать, что раньше мы дружили. Плевать, что я часами утешала тебя, когда умерла твоя мама. Даже плевать, что ты потерял моего Экшн Мена с парашютом, взял, идиот, и сбросил его со скалы в Бретани.