Тимофей Гуженко - Океан. Выпуск четвертый

Практика показывала, что скрупулезная честность в этих делах вызывала два типа реакций у собеседников: недоверие либо жалостливое презрение. Как правило, человек подмигивал, заговорщически улыбался и комментировал: «Конечно, все понимаю, но для с е б я-то вы, наверное, кое-что оставили? Хе-хе, на память…» Можете легко себе представить, как вел бы себя данный собеседник, окажись он на нашем месте.)

Но вернемся к слухам. Местная учительница задала своему классу сочинение на тему «Аквалангисты». Она показала нам некоторые работы. Ребятишки не сомневались, что мы уже подняли 200 тонн золота в слитках и несколько пушек, целиком отлитых из чистого золота. Их родители не удовлетворились этим: по их убеждению, мы еще скрывали два старинных серебряных пистолета в прекрасном состоянии — хоть сегодня стреляй…

Надо признать, что с нашим набором дорожных инструментов и резиновыми надувными мешками мы сумели выудить со дна действительно сказочные сокровища. Такое бывает только в кино. Я, например, нашел в пещере прелестную саламандру тончайшей работы — видны были мельчайшие чешуйки, — инкрустированную рубинами. В двух шагах по соседству Луи поднял странный золотой обломок с сохранившимися остатками белой эмали на червленом золоте. Двойное кольцо на верхней оконечности, очевидно, предназначалось для ленты. Два дня спустя тот же Луи — глаз-алмаз! — нашел черный ком магмы величиной с яблоко. Он поскреб его ногтем. Под чернотой было золото.

Вечером я опустил ком в раствор уксусной кислоты. Наутро в склянке плавала черная жидкость, а на дне лежал крест мальтийского рыцаря. Не хватало кончика одного из лучей, но я мог положиться на Луи. Еще до конца недели он добыл недостающую часть.

К тому времени в инвентарном списке у нас значилось двенадцать золотых монет (испанские эскудо и дукаты, а также скуди королевства Обеих Сицилий). Мне грезилось, что я лично найду еще дюжину. Когда же я нашел пятнадцать монет в один день, то счел это своим маленьким рекордом. Но продержался он недолго: уже на следующий день Морис нашел двадцать монет, а я — один бронзовый гвоздь от сапога.

Справедливости ради должен сообщить, что день моего триумфа был испорчен. Едва влезши в лодку, я принялся позировать Луи с полными пригоршнями золотых монет. Луи фотографировал. Дабы все выглядело «поживее», я начал пересыпать монеты из ладони в ладонь. И тут прекрасное севильское эскудо упало на резиновый борт, а оттуда — плюх! — в воду.

Сказать, что я себя чувствовал как побитая собака, было бы неточным: это не передает и сотой доли тогдашних ощущений. Прервав сеанс позирования, я передал монеты Луи (если он только не вырвал их у меня из рук, чтобы я не упустил остальное, предпочитаю не выяснять) и нырнул. Но пятнадцатая монета канула безвозвратно…

Неделя за неделей расширялась зона поисков. Картина теперь вырисовывалась более отчетливо: море раскидало останки «Хироны» на огромное расстояние. Где бы мы ни копнули, везде нам улыбалась удача. Цифры в десять — двадцать монет за день стали, если так можно выразиться, расхожей монетой. 12 июля мы отпраздновали пятидесятую золотую монету, а число серебряных перевалило уже за сто пятьдесят.

И это далеко не все. Когда я был ребенком, у меня на стене висела репродукция из книги «Зерцало путешествий и мореплавании», изданной в 1583 году. На ней был изображен лоцман в кафтане, держащий свинцовый лот, а рядом виднелись астролябия и компас. Картинка возникла у меня в памяти в тот день, когда я увидел на дне астролябию. В тот же день Морис доставил наверх компас с бронзовыми, чуть-чуть изогнувшимися стрелками, а Франсис выудил свинцовый лот.

На другом конце рабочей площадки, у оконечности мыса Лакада, мы отбивали куски спекшейся черной магмы. Она сохранила в своей толще пули, кости животных, древесный уголь, битую посуду. Но однажды мы извлекли из нее кусок дерева.

— Часть руля, — сказал я.

— Нет, — ответил Морис, прикладывая его к плечу, — это от мушкета.

На следующий день после трех часов копошения, я вытащил пятнадцатисантиметровый приклад мушкета, а вслед за тем и ствол. Мушкет упал в море, не успев выстрелить — в стволе сидела свинцовая пуля. Там же, в магме, я нашел обрывок черного бархата, быть может останки роскошного камзола.

Однажды мне попался необычайно интересный предмет — изящный шестигранник из горного хрусталя в два дюйма высотой, с маленькой серебряной крышкой. Внезапно меня осенило: бесчисленные серебряные пузырьки, встречавшиеся нам повсюду, содержали не лекарственные снадобья, как мы думали раньше, а духи. Каждый благородный сеньор должен был иметь свой собственный пузырек. Когда ветер доносил до их чувствительных ноздрей нестерпимое зловоние, исходящее от двухсот сорока четырех гребцов, прикованных днем и ночью к лавкам галеаса, они подносили пузырьки с духами к своим завитым усам. Кроме того, как подсказал мне впоследствии один английский эксперт, в те времена горный хрусталь благодаря его оптическим свойствам наделяли чудодейственной силой, и пузырьки носили как ладанки на шее.

И, наконец, среди кухонных отбросов я обнаружил редчайшую реликвию, невероятную, никак не ожидавшуюся никем, сохранившуюся только потому, что в первый же день плотная корка изолировала ее от доступа морской воды и кислорода, — сливовую косточку! То была единственная в мире косточка, о которой можно сказать, что она плыла с «Непобедимой армадой».

Лето кончилось, туристы разъехались, даже жалко…

Только Джон Макконаги сохранил нам верность и не покидает своей вахты у причала. «Лучшее лето века», — говорят нам теперь рыбаки, а у ирландцев цепкая память. Стрелка барометра застыла на «ясно». Море прозрачно, как ангельская слеза, мы ни разу не замерзли. Подводный ландшафт вновь изменился: теперь поверх коричневых и красных водорослей наросли еще белые; того и гляди, заблудишься.

Мы выворотили из донных отложений якорь и вторую пушку. Пока Франсис обмерял ее на берегу со всех сторон рулеткой, я вспомнил фразу Кэрью, которую он написал в 1589 году: «Остальные затонувшие орудия поднять нельзя». Ошиблись, дорогой Джордж, ошиблись.

Свинцовые чушки тоже избежали руки влюбленного мастера. Мы подняли на берег полторы тонны свинца в брусках и чушках. И это вовсе не был балласт, как считал Бойл, потому что испанские корабли того времени загружали круглыми валунами с речных берегов. Свинец был сырьем, из которого лили картечь и пули для аркебузов. Большинство брусков были помечены римскими цифрами или крестами. Знаки не имеют отношения к весу, ибо одинаковые бруски были помечены по-разному. Скорей всего, они предназначались разным полкам и эскадрам. На одном бруске была монограмма святого Петра, — быть может, ее сняли с ватиканской галеры?