Тимофей Гуженко - Океан. Выпуск четвертый

Вечером, закончив свой «урок», я отправлялся взглянуть, как идут дела у спутников.

Ласты Франсиса угадываются издали: они мотаются на его длинных ногах среди водорослей. Он висит вниз головой возле оконечности мыса Лакада. Забравшись по пояс в узкую щель, Франсис работает, как терьер передними лапами. Фигура почти исчезает в облаке песка. В банке из-под огурцов я вижу две рукоятки шпаг, увитые филигранной медной нитью, — типичный рисунок шпаг XVI века. От железных лезвий, естественно, ничего не осталось.

Морис накануне сказал: «Взгляни-ка на мой уголок. Невозможно узнать — я прошел по нему, как бульдозер». И это не было преувеличением. Куски скал по две-три тонны весом он зацеплял стальной петлей, подвешивал к связке надувных мешков и отводил в сторону. На его участке образовался бульвар.

Самого Мориса я не увидел. Из-под камня вырывались пузыри, давая знать, что там что-то шевелится. Должно быть, Морис водил фонарем в поисках недостающих рубинов от изящной подвески, которую он обнаружил среди колец и неаполитанских дукатов с профилем Филиппа. Я беспокоюсь за него. Сегодня Морис впервые в деле после недельного вынужденного перерыва — поранил руку и вывихнул палец. Вот как он преподнес этот эпизод:

— Ворочаю я, значит, мой булыжник — ну тот, здоровый, в четыре тонны. Только снял — под ним еще один, кило на триста. Качается. Ладно, подпихиваю его кверху на надувных мешках, и вдруг — крак! Петля срывается, и камешек аккуратно приземляется мне на руку. Боль такая, что в глазах темно. Ну, все, думаю, готов. Лежу на дне, рука прижата камнем. Что делать? Главное — сколько еще воздуха? А то ведь и задохнуться недолго. Шарю свободной рукой вокруг, и тут чудо — нащупываю ломик. Ломик — это уже хорошо, особенно ежели умеючи. Подцепляю камень, надавливаю и вытягиваю руку. Снимаю перчатку — н-да, зрелище не из приятных…

Луи сейчас работает к «востоку от веревки», на широкой платформе, усеянной осколками камней. Луи движется, как подводный робот, — спокойно и методично. Никаких эмоций. В левой руке у него ведро, в правой — совок. В день он просеивает свои три «кубика». Сегодня у него такой улов: кольцо с бриллиантами (когда-то камешков было десять, осталось два), затем рубин в оправе, два эскудо, несколько серебряных ободков от стаканов, кусочки чего-то бронзового и позолоченные украшения от блюд и тарелок.

Марк, положив свои камеры, откапывает свинец. Для Марка всякие там драгоценности — не бог весть какая пожива. Вот свинец для пуль — это да! Вещь. Он находит только его, но зато в огромном количестве и повсюду. Страшно было оставить без присмотра любую посудину: Марк тут же набивал ее свинцом. Пули маленькие и большие, круглые, сплющенные, вытянутые; пули от мушкетов, аркебуз, пистолетов, орудийная картечь. Он останавливался только для того, чтобы полюбоваться на толстых розовых червей, резвившихся вокруг. «Ага, вот и ты нашел себе подружку. Очень хорошенькая, просто прелесть!» Марк узнавал своих червей в лицо.

Другим его хобби был металлоискатель, специально переделанный по его заказу. После того как кто-то покидал поле боя, Марк тщательно проходился там металлоискателем.

— Для археолога, — бубнил он, — кусок свинца значит куда больше, чем сундук с дублонами.

И был прав.

Каждая реликвия «Хироны» вызывала в памяти образы исчезнувших людей.

Золотые монеты являли нам прижимистого идальго столь же зримо, будто мы вытащили его дукаты из развязавшегося кошелька. Серебряное распятие, найденное Морисом, все покрытое темной тиной, но удивительно современное, даже «модерное» по форме, доносило запах монаха-капуцина. Распятие болтается на веревке поверх его рясы из грубой верблюжьей шерсти и бьет по ногам, когда он поднимается по сходням на галеас. А медальки из меди, бронзы или свинца, на которых выбито стандартное изображение девы Марии, Христа или святого семейства, рассказывали нам о конце раба-галерника, который сжимал их в ладони, вознося немую молитву, когда цепи влекли его на дно и изодранная рубаха становилась саваном…

С тех пор как во Флориде я познакомился с дельфинами, я влюбился в этих «братьев человека», вернувшихся в море. Подобно всем ныряльщикам, я завидовал легкости, с которой вольтижируют под водой эти удивительнейшие создания. Я со страстью следил за их повадками и даже написал во славу дельфинов книгу. В тот день, когда Франсис церемонно преподнес мне найденного на дне серебряного дельфина, я впервые за все время заколебался. У меня же дома коллекция… Дельфины фарфоровые, керамические, медные, серебряные, деревянные, каменные, бог весть какие еще. Но дельфин эпохи Возрождения, к тому же с корабля Армады… Дельфин с приподнятым хвостом, пляшущий на волне, с двумя круглыми глазками — наверняка он украшал цоколь настольных часов в каюте гранда, — такой дельфин был бы бесценным украшением моей коллекции!

А другой? Совсем крохотный и тоже из серебра, напоминавший головастика или опрокинутую запятую, он служил когда-то ручкой от чаши или красовался на крышке блюда. А золотой дельфинчик? Его нос заканчивался зубочисткой, а хвост — скребком для чистки ушей. Этот инструмент был в большом ходу в те времена. Мой коллега, американский подводник Вагнер, нашел возле Флориды золотого дельфина восточной работы, который висел на золотой цепочке и являлся одновременно знаком отличия капитана, свистком и зубочисткой.

А дельфин-дракон, обвившийся вокруг серебряного свистка? Это тоже, конечно, был знак отличия одного из пяти испанских капитанов, утонувших на «Хироне». Свистки использовали на всех флотах начиная с XIII века, вначале — по назначению, а потом — просто как капитанский знак.

Искушение охватывало меня с особой силой по ночам. Я представлял себе маленький стеклянный шкафчик, где покоится моя богатая коллекция, мысленно расставлял экспонаты, придумывал подсветку… Но наутро скрепя сердце аккуратно заносил своих дельфинов в инвентарный список для инспектора его величества королевы Елизаветы II.

Однажды мы с Морисом вышли на разведку довольно далеко от мыса Лакада. Течение, как я считал, должно было отнести к подножию рифа мелкие вещицы. Море отливало как зеркало, солнце жгло сильнее, чем в тропиках.

Риф почти вертикально обрывался в воду. В другое время года даже при слабой зыби здесь не поработаешь: не за что уцепиться. Глубина всего четыре метра, и волна с размаха бьет о камни. Сейчас мы хватались за водоросли и осторожно ощупывали шершавую поверхность. У подножия рифа тянулся длинный коридор. В нем я отыскал мраморное яйцо, просверленное по всей длине. Для чего использовали эту штуковину? Загадка.