Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

Новый председатель колхоза построил в поселке несколько домов, высоких, квадратных и таких светлых, что видно было нитку, упавшую на доски, настилавшиеся вместо шкур. Школа заняла самый большой дом. И у ребят долго ломило все тело, пока они привыкли сидеть не на шкурах, а на твердых, угластых, как ящики из-под патронов, партах. Уанга с радостью возвращалась из светлого дома в ярангу, где привычно пахло тундрой и морем и где всегда был сумрак. Но потом, проходя мимо домиков — ящиков с белыми шторками на окнах, Уанга стала думать, что малыш, которого она носит в себе, наверное, захочет жить, как мальчишки из книжек — на досках вместо шкур. И когда на свет появился Марат, названный так в честь доктора, она сказала отцу и мужу: «Пусть мы переедем в дом из досок». Отец покачал головой: «У тебя своя семья, дочка. Я вырос на море, мне душно будет в доме». Тогда они остались в яранге. Но ненадолго. В то лето Эттыгын ушел на охоту и не вернулся. Когда его гарпун воткнулся в сердце кита, кит в предсмертной агонии вдруг выбросился из воды, и громадный хвостовой плавник опустился на нос вельбота, где обычно стоял Эттыгын.

Колхоз дал Кылаты дом из досок. Уанга сначала мучилась по ночам: слишком было жарко после яранги, где весной к утру порой выступает на шкурах иней. Непонятно все было в доме и неловко. Каждый день приходилось чистить пол, пока русские женщины не научили сшить для дома легкие торбаза. Приходишь из тундры — снимаешь грязные торбаза, надеваешь чистые. Тапочки, продававшиеся в сельпо, Уанга не решалась купить — нога заскучает.

Кылаты не был лучшим оленеводом или очень метким стрелком, но дом их всегда был полной чашей, и обед вкуснее, чем у соседей, и Марат чище других детей. В колхозе говорили: «У кого всегда вкусная копальхен? У кого можно занять кусок оленины и удобные, непромокаемые торбаза? Конечно, у Уанги, если она не уехала к мужу в тундру». «Уангу никогда не слышно в доме, — говорили мужчины, — но зато ее труд всегда видят глаза». Уанга не перечила мужу, но почему-то Кылаты всегда поступал так, как того хотела жена. «Кылаты поехал в Анадырь, — рассказывала Уанга, — Кылаты захотел быть зоотехником». И нетрудно было догадаться, кому первому пришла в голову эта мысль.

Кылаты уехал в Анадырь, Уанга осталась одна с Маратом и крохотным Эттыгыном. «Тяжело было, но, может, и лучше было». Оставшись одна, Уанга оглянулась на прожитую жизнь, и ей стало грустно. Как-то председатель колхоза сказал ей: «Только в свой шатер несешь, только своему мужу шьешь торбаза. Непанаун на ферме работает, Роутына у машины стоит, от которой течет по железным ниткам свет. А ведь кто бегал быстрее всех, чьи песни были самые красивые?» Кылаты говорил про Непанаун: «Глупая женщина — муж домой голодный придет, а она чужих коров кормит». «Такой у нашего народа обычай, — пояснила Уанга, — хорошая жена что передовая собака в алыкы».

В первое лето Кылаты не приехал: на юге появилась страшная оленья болезнь, и всех студентов техникума послали с ней бороться. «Едем впрыскивать вакцину», — писал Кылаты в записке, посланной через товароведа из Анадыря. Уанга думала о незнакомом, скользком слове «вакцина», поглядывая на полосатый галстук товароведа, и горло ей стискивала тоска. Ночью она легла с детьми на шкурах, на полу. Знакомый, душный запах оленя успокаивал, но не давал сна. «Кылаты, — тихо звала она, смотря на розовый свет за окном, — солнце уже не садится за горы, а ты все не хочешь приезжать. Тундра осыпает цветы, и олени линяют, а ты все не едешь. Скоро охотники выйдут на моржа и гуси повернут к лесам, а ты все далеко». Всю ночь пела она эту долгую песню-жалобу. И под утро, совсем обессилев, закончила: «Тебя отняла не вакцина, ты полюбил другой дом».

Кылаты удалось прилететь только в месяц холодного вымени — в январские каникулы.

«Аннушка» села прямо в тундру, чиркнув лыжами по синему, в дневных сумерках, снегу. От бортовых огней побежали по сугробам красные и зеленые искры. Ночью была метель. Ни одна квадратная, в пушистых меховых одеждах фигурка не маячила поблизости. Кылаты выпрыгнул из самолета, пропустив впереди себя киномеханика, привезшего коробки с новым фильмом. Выпрыгнул и остановился, зажмурившись.

Тундра, тихая и снежная, лежала перед ним, знакомая каждым холмиком и речным изгибом, с детства истоптанная его торбазами. Здесь, в тундре, его грудью кормила мать, когда он теплым, неразумным комочком лежал в меховом мешке. Здесь он играл у шатра своего отца, выкладывая камешками на земле внутренний и внешний полог яранги. Здесь он узнал сладкий вкус мозга оленя-самца, заколотого отцом точным ударом в сердце. Здесь десятилетним мальчуганом он впервые переночевал у стада. Лето тогда было знойное, и олени, спасаясь от комаров, кидались прямо в костер, убегали за десятки километров — к морю. С того года Кылаты стал помогать отцу. Сначала просто бегал с рыжей сердитой лайкой, сбивая стадо, потом научился вести караван нарт, стал ловить чаатом оленей для упряжки, метить приплод колхозным клеймом, отличать своих и чужих быков и важенок, смотреть за отелом и выхаживать прихваченных морозом слабых телят. Еще научился Кылаты, взвалив на плечи полог шатра-ретем, одежду и запас еды, шагать по кочкам за стадом двадцать — тридцать километров в день. Он шел, опираясь на длинный шест, и мускулы его ног играли, как стальные пружины.

Кылаты потянул носом воздух. Ноздри слиплись — градусов сорок пять. Дым из труб столбом поднимался в небо. Значит, метель не вернется, будут морозные, безветренные дни. На лицо падали колкие кристаллики — вымерзала влага, принесенная метелью с моря. Вокруг луны лучилась тонкая, яркая радуга.

— Кылаты! Вон нас встречают, — крикнул летчик, зачехлявший машину.

От поселка по узкой накатанной дороге бежали неуклюжие фигурки. Одна оторвалась и скатилась напрямик через овраг — только снег взметнулся по склону и забились по плечам косы.

«Ух, Уанга!» — Кылаты хотел побежать навстречу, но другие мужчины хранили солидность, и Кылаты затоптался на месте. Уанга исчезла из виду. Теперь она карабкалась по отвесному, крутому берегу. Зачем не побежала, как другие, по дороге! Но голова Уанги в белом пыжиковом малахае уже показалась из оврага. Видны были ее горячие от бега щеки, сияющие глаза и смуглая шея. Не добежав до мужа метров двадцать, Уанга остановилась, закрыла румяное лицо руками. Кылаты, стараясь казаться неторопливым, подошел к жене и обнял. Уанга вдруг вскинулась и, обхватив его голову ладонями, сама поцеловала у всех на виду.

«Ух, держись, Кылаты! — засмеялись мужчины. — Ну и баба у тебя!»

Уанга, смеясь, огляделась исподлобья. Ресницы и брови в инее — красивая женщина. На ней было новое пальто, купленное, видно, перед самым приездом Кылаты, — синее, габардиновое, с большим воротником из чернобурки, немного длинноватое, но так было даже красивее. «Ну, веди, веди меня к детям», — все повторял Кылаты.