Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

Как-то три дня подряд штормило, был громовой накат. Иногда прорывался дождь. Море яростно выплевывало водоросли, трупы чаек, ракушки. Километрах в шести от Лорино меня догнал Дима.

— Ты что?

— Гуляю.

— А! Ну, гуляй, а я в лагуну иду, на «Ретивый» — что-то не спится дома.

Тянуло его к катеру.

— Хочется в капитаны?

— Страшновато. Я еще не могу.

Через несколько дней после этого разговора Толя простудился и заболел. Он пришел в колхозную радиорубку в роскошном малиновом свитере, бледный и молчаливый, как всегда. Был капитанский час. Толя положил на телеграфный ключ длиннопалую большую руку. И рука задребезжала мелко-мелко, совершенно неожиданно для такой большой и тяжелой руки.

— УМБИ, УМБИ, я УИ-62… Где находитесь? Где находитесь?.. Прием.

Море долго молчало. Потом из него донесся Димин голос:

— Тебя понял. Нахожусь к норд-осту от Лорино. Утром взял кита.

— Дима, я тебя понял, я тебя понял. Я видел кита, утром был на берегу. Давайте еще одного. Давайте еще одного.

Осмелел Димка — на второго кита пошел. Выходит, не так уж страшно капитанить.

Но это было потом. А сейчас мы входим в золотые ворота заката.

Толчок в берег. Прибыли. Земля покачивается под ногами. Мы расходимся каждый к своему огоньку. Трудно нам расходиться — крепко-накрепко вяжет море. Моя хозяйка, русоволосая молодая женщина, торопится в кино. Лоринцы каждый день смотрят воссозданный кинорежиссерами мир. А для нас кино — все вокруг.

И все-таки быстро ко всему привыкаешь — даже бить китов.

В погожий августовский день весь пушистый от пыли вездеход, до отказа нашпигованный хохочущими девчатами и парнями, взметнув пыльный хвост, загремел по дороге на Горячие Ключи. Была суббота, и колхозники ближайшего к Лорино поселка ехали искупаться в горячей целебной воде и поиграть в мяч — любимую игру чукчей. Раньше даже бытовало поверье, что счастливчики, удачно разделавшиеся с земными делами, перебрасываются у райских яранг, в алом свете полярного сияния, круглым моржовым черепом, как мячом.

Вездеход догнал нас на склоне невысокой сопки, горбом вздымавшейся за поселком. Он полз так медленно, что ничего не стоило на ходу заскочить в брезентовые дверцы у заднего борта. «Садитесь!» — крикнул водитель и пристопорил гремучую свою машину. Я заглянула внутрь и невольно усмехнулась. Лоснящиеся от духоты коричневые лица сливались в полумраке в мерцающий монолит. «Давай, давай!» — крикнула молодая чукчанка, смеясь и тыча маленькой рукой за плечо, из-за которого торчали две смуглые детские рожицы. «Доберемся на тракторных санях!» — крикнула я ей, и мы повернули к поселку. Но женщина еще долго что-то кричала нам, и сквозь пыльную завесу светилось ее круглое румяное лицо в рамке пестрого ситцевого капюшона. Чтобы спрятать волосы от пыли, она накинула капюшон камлейки.

На Горячие Ключи мы так и не попали. Тащиться за трактором на санях не хватило терпения. Спрыгнув с дощатого невысокого бортика, мы пустились пешком напрямик: через горы до Горячих Ключей, говорили, километров восемнадцать. Мы бодро прыгали с кочки на кочку, порой чувствительно оступаясь в заросшие кукушкиным льном мочажины, — километр, два, четыре. Когда солнце скатилось поближе к горизонту, задул упругий, зябкий ветер, от которого болели глаза и горело лицо. Ветер дул с северо-запада, как раз нам навстречу.

Где-то на восьмом километре, вскарабкавшись на черный выветренный голец с тремя причудливыми останцами, мы уселись на базальтовую россыпь, пробитую красноватыми стебельками камнеломки и усеянную слинявшими оленьими рогами, и огляделись вокруг. Сопки, зеленые снизу и буро-черные у вершин, волнами перекатывались на север, запад и юг. На востоке, сливаясь с небом, сине и безбрежно лежало море. Становилось не по себе — так глухо, безлюдно, безответно было вокруг. Ноги дрожали от эквилибристики на заросшем, жесткой осокой кочкарнике. Ветер все свирепел, волоча за собой, прямо по тундровому болотищу, белые клочья тумана, поспешно проливавшиеся мелким дождем. Прошло облако — и снова солнце, не горячее, но яркое. Я сидела за останцом, прикрывавшим меня от ветра. Теплая желтовато-серая корочка лишайника сухо похрустывала подо мной. Вдали, чуть колыхаясь во влажном мареве, виднелся верхний край поселка — на высоком глинистом обрыве. И таким уютным, родным показался из мокрой тундры этот не очень-то чистый поселок, смущавший нас поначалу клоками свалявшейся собачьей шерсти и протухшими тюленьими потрохами у дороги, что мы, не сговариваясь, двинулись обратно.

Воскресным вечером, вместе с клацаньем вездехода, в поселок ворвался хрипловатый, с глухими гортанными переливами напев — песня чукотских зверобоев. Из откинутой дверцы вездехода повалили молодые чукчи и чукчанки. Не мудрено, что в такой сутолоке задавили серого канадского гуся, пойманного на озерце водителем вездехода. Водитель, разводивший гусиное хозяйство у себя в сенцах, сердился, а девушки, взявшись за руки, крутили вокруг него русский хоровод.

— Вон и Уанга, о которой писали в «Советской Чукотке», — сказал мне председатель сельсовета, указывая на красивую чукчанку в ситцевой камлейке. Она самозабвенно притопывала в девичьем хороводе короткими нерпичьими торбазиками, а двое малышей тянули ее за пеструю широкую юбку домой.

Как-то вечером я заглянула к Уанге. Домик у нее был маленький, стандартная засыпушка в два окна: две комнатки и сенцы. Сени были вдвое больше, чем у русских, видно, специально перестраивались. Как только открываешь наружную дверь, в нос ударяет знакомый приторный дух кита. На земле в эмалированных белых тазах стояли бруски окровавленного китового мяса и темный перетопленный жир. Половинка заднего плавника белела свежими срезами — видно, убегая в тундру играть, мальчишки отхватывали себе по кусочку вкусного маттака [3] Маттак — кожа кита с тонким слоем жира. . По стенам, в мешочках, травы и коренья: сушеная морская капуста (зимой ее подают к столу со свежим нерпичьим жиром), мучнистая, сладковатая макарша — коренья дикой гречихи. И еще мясистые корни какого-то незнакомого растения с розеткой толстых, грубых листьев. Пахло чем-то кислым. Говорят, чукчи квасят съедобные травы в нерпичьих мешках и едят их как салат. А может, это был запах юколы, перемешанный с запахом еще сырых оленьих шкур, над которыми тучей вились мухи. Я поспешно вбирала в себя этот непривычный мирок, стараясь проникнуться домашними заботами чукчанки.

— Эй, ты кто? — по-чукотски спросили из комнаты.

Я приоткрыла дверь. Женщина, сидевшая с детьми на пятнистой оленьей шкуре, поднялась мне навстречу, уронив с колен пестрые лоскуты и недошитые детские торбазики.