Дэн Гемайнхарт - Койот Санрайз [Невероятная гонка на школьном автобусе] [litres]

Я понимала: ему хочется отвернуться. Понимала: он изранен и сломлен, ему больно, грустно и страшно. Понимала: ему хочется отвернуться, отойти в сторонку, дождаться, пока я снова стану Койот, а он – Родео, и мы снова отправимся в бесконечный путь, никогда не оглядываясь. Понимала: ему невыносимо смотреть на мою находку. Невыносимо смотреть на то, что мы потеряли.

Я понимала. Понимала, чего ему хочется.

Но вот в чем штука.

Он этого не захотел.

Папа кивнул, и кадык у него задвигался вверх-вниз – наверно, горло перехватило. Папа сделал шаг вперед, встал рядом со мной. А потом опустился рядом со мной на колени. А потом положил руку мне на плечи, и я почувствовала: да он же весь дрожит.

А потом он заглянул в коробку вместе со мной.

Вот какой у меня папа: он всегда рядом.

Не знаю, как долго мы с папой рассматривали то, что лежало в коробке. Знаю лишь, что мы рассмотрели много сокровищ, но не все. Знаю, что время от времени нас разбирал тихий смех – над уморительными рисунками и дурацкими штуковинами, которые мы туда положили. Но в основном нам было не до смеха. Если честно, в основном были слезы и почти все время – молчание.

Не может быть, чтобы мы занимались этим очень долго. Ведь все-таки мы находились на стройплощадке, и, хотя к нам относились с полным пониманием, у строителей было дел невпроворот. А Глэдис наградила того копа синяком, но не запасом терпения, так что я уверена: мы, впервые за много лет делясь воспоминаниями, простояли на коленях под тем деревом лишь несколько минут.

В общем, как долго это длилось, я не знаю, могу вам сказать, как долго это было по ощущениям. Мне показалось, мы провели там около пяти лет. Мне показалось, с каждым вдохом и выдохом мы все глубже погружались в прошлое. Возвращались сквозь годы, как бы скручивая пробег на одометре, ехали задним ходом, отдаляясь от Койот и Родео и приближаясь к временам, когда мы были просто я и мой папа. И вот, стоя там на коленях, я снова стала дочерью. Снова стала сестрой. А у Родео – ну, на самом деле у моего папы снова была жена. Жена, которой ему не хватало, как может не хватать кислорода. И у него снова были три дочери. Три дочери, которых он любил, как… как… ну, наверно, просто как папа может любить трех дочерей: это уже звучит ярко и сильно и не нуждается в сравнениях.

В конце концов я вынула из стопки бумаг фотографию. Запыленную, с измятыми уголками, но все главное на ней осталось.

Это был семейный портрет. Я в майке с бретельками – улыбчивая такая малышка со щербатым ртом. Рядом со мной Ава – высокая, красивая, небрежно обнимает меня за плечи, чуть-чуть сбивая мне равновесие: я клонюсь к ней, стоя на одной ноге. Позади нас папа. Боже мой, он выглядит совсем иначе – не узнать. Я его таким даже не помню. Одет нормально. Волосы короткие, стрижка аккуратная, лицо гладко выбрито. Можно рассмотреть, какой у него подбородок. И вообще. Он слегка щурится на солнце, беззаботный, молодой, счастливый.

Рядом с ним мама. Прямо за моей спиной, и в принципе заметно, что я к ней прижимаюсь. Она улыбается, и в ее улыбке сквозит тихий смех, словно перед тем, как нажать на кнопку фотоаппарата, кто-нибудь сострил. Мама держит Розу, а та обнимает ее за шею, оседлав ее бедро, зажмурив один глаз на ярком свету, широко улыбаясь во все молочные зубы.

Я высоко подняла фотографию и услышала, как дышит рядом папа – дышит так, будто только что вынырнул со дна озера.

Я подняла фотографию повыше, показала на Аву.

– Кто это? – спросила я у папы, и мы оба знали, что я спрашиваю не о том, кто это, а прошу его произнести имя, произнести вслух. Больше не убегать.

Просьба далась мне тяжело. Казалось, это почти жестоко. Но мне было нужно, чтобы он это сделал. И, по-моему, это, вероятно, было нужно и ему тоже.

Родео нервно сглотнул, зашмыгал носом.

– Кто это? – спросила я снова, совсем тихо. Мой голос не хлестал его по щекам, но и не вытаскивал занозы; мой голос вел его за руку, поднимал его со дна, куда он свалился.

Папа потер глаза.

Попытался что-то сказать, но голос осекся, и тогда он откашлялся и попытался снова, и снова ничего не вышло, и тогда он еще раз набрал в грудь воздуха и снова попытался, и с третьей попытки получилось.

– Это Ава, – сказал он. – Это твоя старшая сестра.

Я указала пальцем на Розу, которая уютно устроилась у мамы на руках:

– Кто это?

– Это твоя младшая сестра, – ответил он, ответил хриплым шепотом, но все-таки ответил. – Это Роза.

Мой палец подобрался к маме, и фотография в моей руке затряслась, но все равно ее можно было рассмотреть: ее улыбку, ее сияющие глаза, мою маму.

– Кто это?

Тут снова понадобилась пара попыток, но у папы получилось.

– Это твоя мама, – сказал он. – Энн. – И, когда он это сказал, когда он выговорил ее имя, он вытянул один палец и прикоснулся к фотографии. Провел своим шершавым пальцем, нежно, по маминой руке.

А потом я спросила: – Кто это?

Мой палец указывал на него – на моего молодого, не сломленного жизнью папу с прищуренными глазами.

Он шумно вдохнул, выдохнул – выдох перешел во вздох, – покачал головой и сказал: – Это я. Это твой папа. – Сказал так, будто сам в это едва верил. Сказал печально. Сказал так, будто тоскует по этому улыбающемуся, ясноглазому человеку чуть ли не так же сильно, как по остальным с этого фото. Ну, может, и не «чуть ли». Может, не особо. Но все равно тоскует.

Мой палец двинулся к последнему лицу на фотографии.

– Кто это? – прошептала я. – Кто это, папа?

Его рука еще крепче обняла меня за плечи.

– Ох, кашка-ромашка, – сказал он и поцеловал меня в макушку. – Это ты, маленькая моя, – пробормотал он моим волосам и поцеловал меня снова. – Это моя дочь, – и еще раз поцеловал, а потом сказал: – Элла, – и еще долго целовал.

Так мы и сидели там, я и мой папа. Я и мой папа.

А потом у нас за спиной кто-то откашлялся, и я не глядя поняла, что это коп и наше время истекло. Я была ему благодарна за то, что он только кашлянул – не рычал, не ворчал, не делал никаких жестких, назойливых или нетерпеливых замечаний.

Я чуть отстранилась – просто чтобы заглянуть в папины глаза, и заметила с облегчением, что он тут, со мной, что в его глазах нет надрыва, – пускай они печальные и красные от слез, но не отрешенные, не пустые. Это был взгляд Родео – честный, открытый и просветленный, но одновременно папин. Я бы улыбнулась, но момент был неподходящий – не до улыбок. Даже не знаю, как вообще назвать этот момент, но он был важный. И хороший: важные моменты вообще-то могут быть хорошими, даже когда они довольно невеселые.

Я кивнула ему и всхлипнула, а он кивнул мне в ответ и утер рукавом нос, и тогда я убрала фотографию обратно в коробку, убрала бережно, словно она могла рассыпаться, как пепел, а потом закрыла крышку, нажала на защелку.