Александр Харитановский - Двое в тундре

Весна на юге или на севере — всё равно весна. Пришли она и в Олюторскую тундру. Снег сделался иссиня-ноздреватым, осел, затемнели склоны сопок, повылазили на солнцепеках макушки кочек. В низинах появились каюлы — глубокие провалы, наполненные коричневой густой водой.

Спустись с дола к речке Апука-ваям и приложи к урезу берега ухо — услышишь, как под снегом перезваниваются невидимые весенние струны: тундра оттаивает.

Спеша выбирается к солнцу, взламывая наст, кедровым стланик. Его хвоя, заморённая восьмимесячным затворничеством, дышит, дышит, наполняя тундру смоляным благоуханием…

Одиннадцатилетний парнишка, с чёрными глазами-щелками и чуть приплюснутым носом, ходко топал по берегу Ануки, по плотному майскому насту. На торбасах, на кухлянке, как прошлогодняя брусника, мелькал красный бисер. Прижатая локтями поперёк спины длинная палка свидетельствовала, что это коренной житель тундры: так всегда ходят пастухи в дальнюю дорогу — грудь развёртывается шире, глубже дышится. И с палкой легче забираться на склоны холмов, прыгать через каюлы, отбиваться от волков.

Парнишка, рядом с которым семенил белоухий лохматый пёс, тревожно поглядывал на небо. Оно на горизонте стало каким-то стеклянным. Такое обычно предвещает перемену погоды. Да и ветер изменился — подул с Берингова моря. Под ногами потекла позёмка. Струи снега густели. Там, где попадались увалы, на поворотах заплясали белые кручёные столбы.

Горы, которые ещё недавно чётко выделялись на небосклоне, сделались изжелта-меловыми и быстро теряли свои очертания. За какие-то минуты от весны не осталось и следа. Пурга распустила свои седые лохмы. Её голос, визгливый, скандальный, крепчал, а руки становились длиннее и швыряли в лицо пригоршни жёсткого, как песок, снега.

Путник надвинул малахай, укрыл лоб и щёки. Он почти ложился на упругую живую массу несущегося снега, стремясь держаться нартового следа, рифлённого, выеденного ударами позёмки. На бровях и ресницах настыли ледяшки — не раздерёшь глаз. Да сколько и не таращь их, всё равно не отличишь, где бугор, а где занесённый куст.

Пёс внезапно остановился и, растопырив толстые лапы, принюхался.

— Что, Лангенек, куропатки?

Пёс в ответ взвизгнул и побежал.

— Куда-а-а ты?! — Мальчишка, захлёбываясь в снежных вихрях, заспешил вслед.

По тому, как пёс без конца оглядывался на хозяина, переходил с лая на визг и вообще много суетился, было очевидно, что он совсем молодой.

Догнав собаку, мальчишка достал ремешок и завязал на ошейнике.

— Вот так лучше, — ответил он на недоумевающий взгляд четвероногого, — не потеряемся.

Но с Лангеньком творилось непонятное: пёс беспокоился, петлял. Покрутившись на месте, принюхиваясь, он нырнул в сугроб, энергично заработал лапами и мордой. Из вырытой им ямы торчал только шевелившийся кончик лохматого хвоста.

Пёс беспокоился, петлял.

— Ошалел?! Гляди, что вокруг, торопиться надо, глупый пустолайка! — ворчал мальчишка. Он вытянул из снежной норы отчаянно сопротивлявшегося пса и заглянул туда сам.

Если бы навстречу выпалили сразу из двух ружейных стволов, он бы не отскочил быстрее. Округлившиеся глаза встретили взгляд Лангенька, который, казалось, спрашивал: «Ну как, похож я на пустолайку?»

Рука мальчишки легла на ручку длинного ножа, засунутого в ножны из толстой лохтачьей кожи. Втянув голову в плечи, он будто застыл — перед глазами всё ещё маячила огромная, покрытая бурой шерстью морда, оскалившаяся пасть…

Пока ошеломлённый хозяин приходил в себя, щенок, заливисто лая, опять сунулся в яму.

— Лангене-ек! — прошептал хозяин.

«Р-рр, р-р-р, гав-гав!» — раздалось в ответ.

Мальчишка сжался, как туго заведённая пружина. Лицо колол острый снег, а он стоял неподвижно, напряжённо сощурившись, отчего глаза казались двумя тёмными полосками.

«…На собаку не бросается, молчит и даже не шелохнется! Неужели так крепко спит?! — мелькало в голове. — Но разве это берлога? Конечно, нет».

Подождал ещё немного. Медведь ни звука. Один Лангенек знай заливается на разные голоса, разбрасывая снег. Мальчик раз-другой прошёлся возле норы и затаив дыхание вновь заглянул в неё.

Медведь лежал в прежней позе, уткнувшись в сугроб головой по самую шею, глаза закрыты, над левым застыла кровь.

— Эге-ге-ге! — ликующе закричал путешественник и, схватив в охапку Лангенька, повалился в снег: медведь-то мертвый, кем то застрелен.

Но радость тут же померкла. Вокруг уже выросли сугробы, куда ни шагни — провалишься по пояс, а то и по шею. Пурга оборвала путеводную ниточку нартового следа.

Мальчишка сел на снежный намёт и уткнулся головой в колени. Жалобно заскулил Лангенек.

— Ну ладно, ладно, — утешал лохматого друга мальчуган, да и себя тоже. — Мы вдвоём. Чего бояться?

Но голос юного хозяина звучал так тоскливо, что пёс усомнился и заскулил ещё жалобнее. Парнишка потёрся о него щекой и крепко прижал к себе. Возле них старательно заработали снежно-лохматые убаюкивающие руки пурги…

В тундре имена всегда даются со смыслом. Нипилынкив — «Смелый», так назвал своего сына Лынкин, пастух оленьего стада. Таким он хотел его и вырастить. Четыре года назад привёз Лынкин сына в районное село Каменское, в школу-интернат, в «нулевой», подготовительный, класс. Зашёл к директору, а мальчишку оставил сторожить нарту.

«Как много народу!» — удивлялся Нипилынкив.

— Здравствуйте! — непрестанно мотал он головой каждому прохожему. И на малахае согласно кивали яркие кисточки из крашеных хвостиков горностая. Для верности добавлял по-корякски: — Амто!

— Амто! Мэй! — улыбались люди: они понимали, что этот парнишка с оленьим арканом — чаутом на плече только-только приехал из тундры.

Но вдруг Нипилынкив остолбенел. Прямо на него бежал какой-то невиданный зверь-коротышка: толстый, белобрысый, нос обрубком, а хвост вьюном извивается.

Нипилынкив сорвал с плеча чаут, широко размахнулся.

Вз-зззс! — просвистела ремённая петля и опоясала «зверя».

«Вз-зжж!» — в тон ей заверещал тот, увлекая за собой охотника.

Но Нипилынкив чаут не выпускает. Да ещё строжится:

— Хыр! Хыр!

Собачья свора подняла лай.

Сбежался народ. А как подойти? Ведь собаки ездовые разорвут.

— Брось чаут, брось! Это же обыкновенная свинья!

Откуда знать Нипилынкиву, что такое свинья, — в тундре их нет. Все кричат, а малыш удивляется: «Зачем же отпускать добычу?»

На крыльцо выбежал привлечённый шумом отец. Он и выручил «невиданного зверя».