Валентин Сидоров - Семь дней в Гималаях [документальная повесть]

Правда, рекомендация тут же обросла всякими «если». Если разыщете, если не будет занята, если сумеете заинтересовать, если согласится. Но все же это было «что-то». Людмила Васильевна написала письмо и, вручая его мне, добавила с многозначительным выражением в голосе:

— Было бы замечательно, если б удалось уговорить. Хинди она знает как родной. Ходит в сари. Дружна с самыми разнообразными людьми. Она знакома даже с каким-то гималайским Гуру. Он помогает ей готовить докторскую диссертацию.

Понятие учителя (в том числе Учителя с большой буквы) общеизвестно. Но, пожалуй, лишь в Индии в него вкладывают столь трепетный и возвышенный смысл. О понятии «Гуру-Махатмы-Учителя» следует сказать особо. Исходя из требований современности, его надо очищать от всяких чужеродных примесей и фантастических измышлений.

Первое — и, пожалуй, самое главное — это понятие более объемно, чем мы порою себе представляем. В нем могут быть воплощены как сугубо объективные факторы, так и сугубо субъективные. Конечно, Гуру может быть конкретным лицом, носящим определенное имя, и, как в старину говорилось, прилепившись к нему всеми помыслами, ты идешь по ступеням внутреннего роста, непосредственно руководимый им. Но дело может обстоять и по-другому.

В предисловии к циклу стихов «Беседы с Учителем» я говорил, а ныне могу повторить, что в индийской традиции слово Учитель с большой буквы нередко обозначает твое же внутреннее «я», в котором сконцентрированы твои лучшие чувства и помыслы. Как бы отделившись от тебя, это внутреннее «я» живет самостоятельной жизнью, обращается к тебе, наставляет тебя, устремляет ввысь. Это, разумеется, не раздвоение сознания, а устремленное напряжение духа.

И та и другая трактовка понятия, очевидно, одинаково правомерна: объективное и субъективное не находятся здесь в противоположении. Наоборот. Они в тесной и неразрывной взаимосвязи. Ведь Гуру, работая с учеником, обращается к его так называемому высшему «я». Но, с другой стороны, и твоя индивидуальная внутренняя работа, если она вершится в чистоте и бескорыстии, развивая твои лучшие чувства и мысли, по закону взаимного духовного тяготения может привести и обязательно приводит к тому, кого именуют Гуру-Махатмой-Учителем.

Второе. Понятие Учителя настолько широко, что оно включает в себя буквально всю нашу жизнь, требуя пристального внимания и бдительности ко всем явлениям жизни, даже самым незначительным. Зов, пробуждающий дух человека, может прийти отовсюду. («Надо — и муравей гонцом будет».) Поэтому в Индии так популярна поговорка: «Никто тебе не друг, никто тебе не брат, но каждый человек тебе Учитель». Известен другой, более максималистский вариант поговорки: «Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе великий Учитель». Каждый человек, а значит, и каждая встреча, а значит, и каждое явление жизни. Все зависит лишь от того, насколько ты внимателен, насколько развил в себе дар распознавания. Сказанное может быть подытожено краткой формулировкой, которую я приводил уже раньше в своей книге «На вершинах»: «Все, что зовет вверх, и есть Учитель!»

Третье. Понятие «Учитель», в принципе, носит безличный характер. Во всяком случае, здесь четко выражено устремление к безличному началу. Разумеется, далеко не все Гуру безымянны. Институт Махатм настолько прочно врос даже в социальную почву Индии, что здесь, конечно, хорошо известны имена Учителей как прошлого, так и настоящего. Мы знаем, какой любовью окружено имя Махатмы Ганди. Мы знаем также, что в письме духовных Учителей Востока, которое Рерихи привезли в двадцать шестом году в Москву для передачи советскому правительству, Махатмой называют Ленина («брат наш, Махатма Ленин»).

И в то же время многие Учителя Востока и Индии предпочитают выступать под обобщенным именем Махатмы. Твердое, неизменное желание оградить себя от известности, а тем более от широкой популярности — характерная их черта. В книге «Община», изданной Рерихами в двадцать седьмом году в Улан-Баторе и представляющей собой листы бесед с высоким общинником Востока (то есть лицом, не желающим рекламировать свое имя), говорится: «Для одного мы Махатмы, для другого ученые, для третьего повстанцы, для четвертого комитет революционеров». Нетрудно заметить, что в подтексте звучит все та же мысль о «муравье». Неважно, какой «муравей» принес весть, важно, чтобы она пришла вовремя и чтобы она была правильно воспринята.

Нас, воспитанных в атмосфере иной психологии, подчас озадачивает это настойчивое внутренне убежденное стремление быть безвестным. Оно кажется нам таинственным, странным. А ничего странного нет. Во-первых, в нем, в этом стремлении, запечатлен дух подлинного бескорыстия, которое для многих из нас остается недосягаемым идеалом. Во-вторых, оно проистекает из представления о безымянности истинного творчества.

Понимание анонимности творчества отнюдь не парадоксально, как может показаться с первого взгляда. Оно развито не только на Востоке, но, если пристальней вглядеться в историю нашей культуры, у нас тоже. Безымянны авторы нашего фольклора, неизвестны по большей части имена мастеров древнерусской живописи; не случайно, быть может, не дошло до нас имя автора «Слова о полку Игореве».

В наше время на безличном, а вернее, надличном характере искусства настаивает Рерих. Неоднократно он повторяет мысль об условности авторского имени (не делая исключения и для себя). Ведь каждое произведение искусства (независимо даже от самого создателя) столько вбирает в себя отовсюду, что по справедливости должно считаться плодом коллективного труда. Усвоение этой столь очевидной вещи, по мнению Рериха, необычайно способствовало бы расширению сознания творца. Поэтому он призывает: «Подумайте об анонимности творчества. В нем еще одна ступень в возвеличении духа, за случайными пределами дней в нем еще шаг ускорения прогресса человечества».

Условность авторского имени я мог бы, в частности, продемонстрировать и на примере данной книги. Разумеется, в ней есть то, что принадлежит мне непосредственно: путешествие, которое я пытаюсь описать с документальной точностью, впечатления от встреч с людьми и одухотворенной мыслью Индии. Но я прекрасно отдаю себе отчет в том, что самое главное, определившее весь замысел книги — а именно, одухотворенная мысль Индии, — естественно, мне не принадлежит. Для того чтоб прикоснуться к ней, понадобилась работа многих поколений. Я также отдаю себе отчет в том, что не мог бы возникнуть замысел и без Конкордии Евгеньевны Антаровой, которую по справедливости и без преувеличений следовало бы назвать соавтором этой книги.