Андрей Поляков - Снег на экваторе

Постепенно вырастали жилые, административные здания, мастерские. И все же, когда в 1930 году, зимней августовской ночью на станцию прибыл правительственный чиновник, выбиравший место для нового административного центра колонии Северная Родезия, Лусака показалась ему скорее захудалым пограничным пунктом, чем городом. «Самое бесплодное и пустынное место в Северной Родезии. Ветреное, холодное и жалкое», – написал он в докладной.

Тем не менее в пользу Лусаки сыграл ее здоровый, не вызывающий малярии климат и центральное положение. В мае 1935 года новую столицу провозгласили с приличествующей обстоятельствам помпой. Но только в 1962 году, после завершения строительства собора Святого Креста, Лусака получила полное право именоваться городом. К тому времени в ней обитали почти сто тысяч человек, а сейчас население приближается к двум миллионам.

Постоянно живущих белых осталось несколько тысяч, и большинство из них – люди весьма почтенного возраста, решившие после провозглашения независимости не возвращаться на историческую родину. Некоторым повезло найти на новом месте собственную нишу. Одного, вернее одну из таких счастливиц я встретил на вернисаже. На самом деле наше знакомство состоялось в первую же минуту пребывания на замбийской земле, только я об этом не догадывался. Гэбриел Эллисон, так звали художницу, знает каждый, кто хотя бы раз побывал в столице Замбии, пусть даже пролетом. На выходе из международного аэропорта пассажиров встречает одно из ее самых масштабных творений – огромное панно с изображением экзотических представителей замбийской фауны. Потом произведения Эллисон, созданные исключительно на местном материале, сопровождают повсюду: в гостиницах, конференц-залах, холлах общественных и частных зданий.

Многометровое панно, живописующее идиллическую сценку из жизни счастливой чернокожей семьи, высилось и у въезда в дом Гэбриел, стоявший в одном из престижных, бывших «белых», районов Лусаки. Тем большее удивление я испытал, узнав, что в жилах художницы нет ни капли африканской крови. А главным направлением ее творчества стали не монументальные работы, а миниатюры – почтовые марки.

– Тяга к контрастам у меня от отца, – рассказала Гэбриел. – Большой был непоседа и страстный любитель розыгрышей. Он и надо мной подшутил уже при рождении. Вот назвал мужским именем, и что будешь делать?

Прежде чем осесть в Северной Родезии, отец Эллисон вдоволь попутешествовал по свету: работал репортером английской газеты в Китае во время «боксерского» восстания, воевал на фронтах Первой мировой, наведывался в Австралию и Канаду, а в итоге обосновался в Мексике. Приобрел асьенду, завел скот, но разразилась революция, и от дома осталось пепелище. Тогда отец ухватился за подвернувшееся кстати предложение поработать в администрации одной из северородезийских провинций.

Эллисон-старший остался верен себе и в Африке. До того, как остановить выбор на Лусаке, он вместе с молодой женой исколесил всю страну. Поначалу казалось, что фортуна сменила гнев на милость. На золотых рудниках удалось подзаработать. Но нагрянула Великая депрессия, и все накопленное улетучилось, как дым. Жизнь пришлось начинать сначала. Постепенно, к концу 1930-х, она наладилась. Эллисон остепенился, купил маленькую ферму и из неприкаянного странника превратился в солидного фермера. В это светлое время и появилась на свет Гэбриел.

Первые уроки рисования она получила от родителей.

– Оба, несомненно, обладали способностями, а одна из родственниц отца была настоящим профессиональным художником, – вспоминала Гэбриел. – Но всерьез я заинтересовалась изобразительным искусством в христианской миссионерской школе, в которую пошла в пять лет.

Завершила художественное образование Эллисон в метрополии. Там же приобрела и еще одну профессию – инструктора верховой езды. Впоследствии она очень пригодилась.

– В отличие от многих я считаю, что начинающий творец, решивший стать профессиональным живописцем, писателем, музыкантом, актером, должен иметь еще хотя бы одну профессию, которой он мог бы зарабатывать на жизнь, – говорила мне Гэбриел. – Что касается живописи, то она может стать единственным источником дохода только тогда, когда художник достигнет известности. Во всяком случае, именно такая позиция принесла мне успех. К сожалению, большинство молодых коллег твердо уверены в том, что все обязаны пестовать их гений. Только и слышишь: правительство не сделало для нас то, местные власти не сделали для нас это… Хотя сами-то тоже пока мало что создали достойного.

Голос Эллисон звучал строго, но искренне и потому вызывал невольную симпатию.

– Мой совет – идите работать, а в свободное время самовыражайтесь, как вам заблагорассудится, – продолжала она. – Мнение о том, что ремесло мешает творчеству, – чепуха, ведь живопись – то сокровенное, что накопилось в душе и чем тянет поделиться с людьми. Живопись – не работа, а эмоциональный ответ на то, что тебя окружает. А если только и думаешь, как бы повыгодней продать картину, невольно начинаешь подстраиваться под вкусы публики. В этом случае ни о какой независимости, ни о каком творческом самовыражении не может быть и речи.

Слова так и сыпались. Чувствовалось, что художница не импровизирует, а говорит о том, что хорошо обдумала и прочувствовала.

– Так и гибнут молодые таланты, испорченные тем, что с первых шагов воображают себя избранными, – подвела она итог. – Им бы надо экспериментировать, искать свой стиль, а они все силы тратят на то, чтобы попасть в конъюнктуру. Нет, работа не мешает искусству, она его обогащает.

В молодые годы Эллисон отдала экспериментам щедрую дань. Представление об этом периоде творчества дали картины, вывешенные в коридорах дворца конгрессов «Мулунгуши», где проходили важнейшие государственные мероприятия. На полотнах бушуют яркие экспрессионистские цвета, полыхают причудливые цветовые пятна, светится фантастический мир залитого солнцем диковинного края.

К моменту, когда мы познакомились, от былого разгула красок не осталось и следа. Да и творческий метод претерпел изменения. Абстрактные цветовые изыски сменились реалистическими пейзажами.

– Да, после многолетних исканий я пришла к простоте, – развела руками Гэбриел. – Оказалось, главное, что я хочу выразить на холсте – это то, как прекрасна моя родина, Замбия. Реалистическая живопись не в моде, она считается глуповатой, а абстрактная – умной, но для меня это не имеет значения.

– А вы в самом деле ощущаете себя замбийкой? – поинтересовался я.

– Конечно, и всегда искренне недоумеваю, когда меня об этом недоверчиво спрашивают, – без паузы ответила Гэбриел. – Я здесь родилась и живу всю жизнь, здесь мой дом. Нельзя быть замбийкой и англичанкой одновременно. В 1964 году страна провозгласила независимость, сменились правители, но они меняются везде. Разумеется, многие белые уехали, но большинство тех, кто родился здесь, остались. У меня много друзей, а расизма в Замбии никогда не было, так как все расисты после 1964 года покинули страну.