Андрей Клыков - По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

Поправили маяки и оторвавшись от снасти, стали поднимать мачту и парус.

— С рыбой, стало быть, — немного ухмыляясь, говорит дед, припав к борту и полоща руки. — Не ждал я улова.

— Почему?

— Перемены ветра не было. Если долго одна погода стоит, то рыба в море не отходит. А вот как после норда дп подует моряна, значит, сменится течение — и рыба пойдет. Тронется рыба, гуляет она туда-сюда и скорее набегает на снасть.

Теперь Василий сидит у руля, а дед Семен кипятит на жарнике чайник.

— Куда же сейчас? На Чечень к себе или в Махачкалу?

— Надо рыбу первой сдать, ежели приемку встретим, — это лодку мы называем, которая от треста в море ходит у ловцов рыбу собирать, — то пойдем домой. А нет, так в Петровский доведется бежать.

Приемку не встретили и прибежали в Махач-Кала. Там среди грузящихся пароходов, приткнувшись к берегу и заполняя бухту, стояли, торча мачтами, рыбацкие лодки.

Как раньше, так и теперь Махач-Кала — хорошее убежище для рыбацких судов и место, где можно немедленно «сдать», то-есть продать свой улов. Сотни лодок приходят в порт, бросают причал у каменного мола и выгружают белуг, севрюг и осетров на берег.

…Стояли, торча мачтами, рыбацкие суда…

Тут же весы, приемщик с записной книжкой и подвода, которая отвозит купленную у рыбаков рыбу на холодильник. Здесь крупную рыбу подвешивают на крючках в морозилках при температуре минус 12–20 градусов Цельсия. Морозят сутки-двое, а затем перекидывают в другие, — где холоду поменьше, градусов 8, — камеры, и здесь ее хранят до момента отправки на консервный завод, стоящий бок о бок с холодильником, или в Москву.

— Что я замечаю — говорю я приемщику, — очень мало икряной рыбы. Вот перебросали до сотни осетров, а с икрой только один попался. Почему?

— На таких местах ловят. Та рыба, которая идет в реку метать икру, ходовая, эта завсегда с икрой. А жирующая в море — ока без икры. У ней икры нет, потому что она уже бросила ее в пресной воде и теперь пришла на место кормиться. Вот откормится, нагуляет жиру, нарастет у неё икра, и тогда она снова пойдет в реки.

— Стало быть, она при подходе в реки не ест?

— Чего надумал, — вмешивается в разговор рыбак, сдающий рыбу. — Потому и ловим ее в море на крючок с наживкой, — «калада» по-нашему, или «живодная», а перед устьями — на самоловный крючок. Хх-ма! Там и вода мутная, как же она наживку-то увидит, умная твоя голова, — урезонивает меня рыбак, — и об еде ей некогда думать. Вот на самоловный крючок, что зацепит ее за бок, она и попадает там. Ты замечай, — он выхватывает с телеги осетра, — вот тело, как у попа гладкое, нет тебе ни цапки, ни ранки.

— Понимаю, — начинаю, я защищаться — потому что рыба попалась на крючок, который она заглотала.

— То-то же, а с самоловки рыба носит на себе рану, где крючок, значит, ее взял.

— Сколько Митрий? Мотри, не балуй как на твоих килах-то выходит?

— 162 кило, — придерживая коромысло, отвечает приемщик.

— Это сколько же на пуды-то?

Медленно пересчитывает в уме рыбак.

— Иди в контору, там скажут! Следующий!

— Ладно. Да квиток давай!

Взяв квитанцию, рыбак идет в контору треста.

Закончились расчеты, закуплена кое-какая провизия, хлеб, табак кое-кто даже успел сбегать в город, и надо снова итти на лов.

Рыба ловится хорошо, — «часа терять нельзя».

Ветер затих, и бухта блестит, как застывшее стекло.

— Эй, Гаврилыч, выводи! Буде спать!

— Эй. Гаврилыч! Гаврилыч! Выводи! Буде спать! — зашумели рыбаки, обращаясь с призывом в сторону мирно стоящего буксирного парохода.

Пароход безучастно покачивался у мола. На палубе и в рубке ни души. Все как вымерло. Только серый котенок, изгибая спину и подняв хвост, играет с ремнем от бинокля.

— Гаврилыч! Уснул старый, видно, а команда на берегу должно, — рассуждали рыбаки, удивляясь тишине на пароходе.

— Эи! В море пора! — крикнул кто-то.

Из трюма высунулась голова.

— Чего разгалделись, чего? — вылез из каюты Гаврилыч.

Спутанные волосы, испитое лицо с прищуренными глазами, растегнутый ворот и босые ноги указывали, что Гаврилыч «отдыхали».

Да и как не отдохнуть на стоянке в порту, когда в море ни днем, ни, особенно, ночью нет покоя и сна. То приемки, — лодки выведи на «курс», то рыбак маячит — помощь просит, то баржу надо на промысел отвезти. Да все срочно требуется, немедленно. Хорошо, когда тихо, а тихо бывает раз в год да и то иной раз приходится вот как сейчас, во время стоянки в бухте.

Каспий, беспокойный сам, и другим мешает работать Особенно надоедает он Гаврилычу, который ругает море хуже всего на свете, но и любит его безгранично.

Гаврилыч идет к рубке, по пути отнимает у котенка бинокль и дергает несколько раз ручку свистка.

— Ту-ту-ту-ту-ту!

Пауза, и снова:

— Ту-ту-ту-ту-ту!

Он созывает команду на пароход. Первым вылезает откуда-то из люка, весь в мазуте, помощник машиниста.

— Готовь машину!

— Есть! — и механик, как Мефистофель, снова проваливается в преисподнюю парохода.

Через несколько минут слышится гул, вздохи машины, и из трубы парохода начинает клубиться темно-коричневый, потом все чернее и чернее и, наконец, совершенно черный дым. Он столбом поднимается к небу и исчезает там, в лазоревой выси.

Откуда-то появляются матросы с сумками и провизией в руках. Гаврилыч обходит пароход.

— Чего галдите! — снова обращается он к рыбакам, которые уже давно бросили кричать и, сбившись в кучу, кто лежа, кто сидя, ожидают дальнейших распоряжений капитана.

…Ведя на буксире двадцать рыбацких лодок…

— Берите буксир! Зачаливай! Васька! Отдай буксир, — командует он, уходя в каюту одеваться.

Через полчаса все готово. Все на своих местах. Гаврилыч в ватном пиджаке, шапке и сапогах стоит на капитанском мостике и смотрит, как выравниваются на буксире рыбацкие лодки.

Что-то заметил. Берет рупор и, повернувшись, кричит:

— Кузьма, поправь канат!

На лодке подбегают к носу, что-то делают, после чего наступает спокойствие.

— Средний! — гудит в металлическую трубку в машину Гаврилыч. Из трубы дым идет более густой. Колеса начинают все чаще и чаще ударять по воде.

Как утка с плывущими за ней утятами, пароход выплывает из бухты, ведя на буксире двадцать рыбацких лодок.

В последний раз машу платком в ответ деду Семену и иду в город, чтобы узнать, каким путем мне удобнее проехать на «северные» промысла, — туда, где тянется полуостров Уч, где Аграханский залив и казачьи Тушиловка и Брянск, туда, где рыбацкие гнезда прячутся в приморских камышах, где море теряет свои яркие краски, становится мельче, где тише играет бурун, где населеннее и веселее берега. В тот край, куда долетает воздух Северного Каспия.