Андрей Клыков - По берегам Каспия. От Апшерона до Терека (с 25 фотографиями и картой)

Он сосредоточен, как главнокомандующий на фронте перед наступлением, походка твердая, в левой руке карандаш, а в правой носовой платок, которым он утирает крупные капли пота.

— Михал Михалыч, — окликаю я.

— А, вы здесь?

— Сколько на сегодня поймали?

Он делает два шага ко мне и, понизив голос, говорит:

— На сегодня по всем промыслам поймано и посолено 3.410 вагонов!

Он идет к берегу, где чернеется неводник, вокруг которого, как муравьи, копошатся горцы.

— И это за две недели, — замечает доктор. — Если ветра не будет, еще поймают. Однако мне пора на Молоканку. До свиданья!

Он подает руку. Через полчаса проходит почтовый поезд, который увозит его на соседний промысел.

— Что, уж убираете? — спрашиваю я, подходя к высокому старику, распоряжающемуся укладкой сельди в белые бочата.

— А то как же? Готова — и пожалуйте в бочку!

Около чана стоят двое рабочих-горцев с длинными черпаками и вытаскивают соленого пузанка.

Несколько женщин, засучив рукава, моют ее в «ваннах» и «пересеках».

Вымытая сельдь кладется в кучу, из которой ее берут другие работницы и, прикладывая к рыбе палочку с зарубками, откидывают крупную в одну сторону, мелкую в другую.

льется веселая частушка.

Женщины-работницы на рыбных промыслах молча не работают. Нет того тяжелого труда, который бы не облегчала веселая, задорная песня. Звуки ее несутся по широкому Каспию и эхом отдаются во всех заброшенных и далеких углах, где приютились рыбные промыслы.

Отсортированную сельдь берут укладчицы и аккуратно кладут ее на дно бочонка. Сначала два ряда крупной сельди кверху брюшками, а затем брюшками вниз, а спинками кверху всю остальную, пока не наполнится бочка.

Вот стоят полные сельдью бочата. Подходит рабочий, берет бочонок и ставит его под пресс или, как здесь называют, «жом».

Пресс сдавливает плотно рыбу, а на образовавшееся свободное место работница докладывает новую порцию пузанка.

Отжали.

— Готово! — кричит рабочий бондарю, который вертит по полу белый, как сахарный, полутарок-бочонок, набивая вокруг него обручи. Бондарь берет три дощечки, составляющие дно бочонка, и не успеешь оглянуться, как дно вошло. Накрепко набиты обручи, и рабочий, подмигивая работницам, подпевает:

Затем берет сверло и вертит дыру в дне бочонка.

— Это зачем? — подхожу я.

— А как же? Тузлук (рассол) надо наливать. Через этот шкант и льем, а потом пробкой закрываем, — показывает он на кучу палок, надрезанных длиной по четыре сантиметра — размер деревянной пробки.

На особом настиле под навесом стоят сотни готовых укупоренных бочат, и две-три работницы с ведрами и лейками, полными рассола, крепостью в 24° по Боме, ходят и заливают пузанка.

Все готово. Остается последняя операция, которую проделывает желтоволосый парнишка-трафаретчик. В руках у него щетка и жестянка с вырезанными буквами и номерами, у ног — керосин, смешанный с сажей. Одним взмахом он накладывает на белоснежное дно боченка трафарет, смазывает его щеткой, от которой во все стороны летят черные брызги, затем другой трафарет, опять шарканье щеткой — и на боченке играет черная надпись:

«Госрыбтрест. Буйнак. № 3041 «О».

— О — это значит «нолька", размер сельди от 20 до 24 сантиметров, 00— «двухнолька» — от 15 до 20 см. Есть еще «трехнолька», рядовая, залом — это самая крупная сельдь и «отбой» — мелочь, длиною меньше 11 сантиметров.

Почти рядом с уборочной, на заржавевших от соли рельсах стоят товарные вагоны. Дверцы распахнуты настежь, к ним положены доски, по которым рабочие катят бочата, наполненные высоленной сельдью. Неподалеку, положив смятый картуз на бочонок, стоит весовщик, который отмечает число бочат.

Грузят сельдь в вагонетки узкоколейной жел. дор.

— Сколько в вагон входит? — спрашиваю я, прячась от солнца в тень крыши.

— 225 полутарков, а «румынок» 90 штук!

«Румынками» называют бочки весом 1,5 центнера. Прохожу дальше. Там грузят живую и свежую сельдь прямо из невода в вагонетки узкоколейной железной дороги.

— Это куда? — изумленно спрашиваю я бородача в фартуке и рукавицах, аккуратно разравнивающего в вагонетке пузанка.

— На холодильник гоним, а там куда ее девают, точно не знаю. То ли на консервный, то ли куда.

Он закрыл рогожами последнюю вагонетку, обвязал веревкой и, засунув два пальца в рот, резко свистнул. Из-за сарая отозвался паровик, а через минуту игрушечный поезд уже уходит на север с сырьем для консервного завода.

Хочется пить. Прохожу снова мимо работниц и пирамид из белых, пока пустых бочат, а за мной несется:

Третьи сутки нет ветра, и идет к берегу сельдь. Каждый замет захватывает десять, пятнадцать вагонов пузанка.

Лов рыбы идет по всему берегу, начиная от Сулака до Самура. Невода, окруженные обметками, стоят полные рыбой.

Сельдь, скученная в неводах, сверху припекаемая жаркими солнечными лучами, быстро «снет» и тонет — "ложится» на дно.

Что есть силы работают горцы, выгружая пузанка из мотни.

Давно на подмогу постоянным тачечникам посланы с неводников гребцы, которым нечего делать, пока не справятся с уже пойманной сельдью.

Падают от усталости и жары выливщики. Каждый прошедший час увеличивает шансы на перемену погоды.

Успеть убрать сельдь до шторма — вот одна мысль у всех. Эта задача сейчас самая главная. Ради ее решения все остальное отложено в сторону.

Если пролетать на аэроплане в этот момент вдоль береговой черты, то во всех местах, где есть тони и промыслы, можно было бы увидать полные сельдью невода, мирно стоящие у берега, и снующих с тачками, как муравьи, к морю и обратно рабочих.

Все меньше и меньше ссыпают в чан живой сельди, все чаще попадается «снулая», и все мрачнее становится лицо главного солельщика. Наконец, когда, по его мнению, жара сделала свое нехорошее дело, он начинает ворчать:

— Ишь, снулая!

У сельди глаза помутнели, на жаберных крышках показались кровавые пятна, и блеск чешуи потускнел.

— Куда мне краснощечку девать! Весь чан испортишь, с загаром выйдет товар, — вышвыривая из тачки снулую сельдь, кричит солельщик.

…Нет ветра, и идет к берегу сельдь…