Георгий Кублицкий - Рейс в Эвенкию (путевые заметки)

Фактория прилепилась на крутом берегу реки. Густые заросли лиственницы, кедра, березы вплотную окружили отвоеванный у чащи клочок земли, застроенный незатейливыми бревенчатыми домами. Не успели на караване бросить якоря, как теплоход окружили верткие "ветки" таежных следопытов — "кето". Ветка — легчайшая лодочка, выдолбленная из древесного ствола. Вероятно, еще прапрадеды, кето" долбили стволы деревьев каменными топорами, придавая им обтекаемые формы.

С первой же шлюпкой мы поплыли на берег. Странное дело! Казалось, что крутизна склона берегов не позволит задержаться даже лужице воды. Увы! Это только казалось. Берег сочился бесчисленными струйками, нога вязла в самой настоящей топи. На Ангаре мне приходилось встречать такую мокрую тайгу; там ее называют, согрой". Типичная, согра" чавкала под нашими ногами, пока мы поднимались к фактории.

Первый же дом привлек наше внимание. Вернее не дом, а стена дома, на которой были растянуты для просушки три свежие шкуры. Две шкуры были явно медвежьи, а вокруг третьей разгорелся жаркий спор. Механик уверял, что это — лошадиная шкура. Его помощник высказывал предположение, что шкура принадлежала корове, которую задрали медведи, поплатившиеся за разбой собственными шкурами. Спор разрешил радист, здешний житель.

— Местный Маркони, [1] Так полярники называют радистов — по имени одного из изобретателей беспроволочного телеграфа. — бойко отрекомендовался он. — Шкурами любуетесь? Славные были медведи. Мы их тут недалеко от фактории шлепнули. А это, позвольте представить, бывший сохатый, он же лось.

Механик и его помощник сконфужено переглянулись.

Радист, видимо, был пламенным патриотом "Черного острова". С видом опытного гида, показывающего интуристу собор Василия Блаженного, он сделал широкий жест и приступил к перечислению местных достопримечательностей.

— Прямо перед собой вы видите мою резиденцию; мы не оторваны от мира и узнаем все новости в тот же день, когда их узнает Москва. Далее расположен наш "универмаг". Вот этот домик, правее — амбулатория. Здесь дом национала. Роскошный особняк в четыре окна — жилой дом № 1. Еще есть пекарня и скотный двор. Теперь все.

Фактория обстроилась солидно и хозяйственно. Около домика видны грядки: оказывается, здесь вызревают морковь, репа, огурцы. Коровы и лошади бродят по склону горы. От строения к строению проложено нечто вроде тротуаров. Неприятно поражает разве только неряшливость здешних обитателей; всюду валяются консервные банки, кости и прочий хлам. Зимой все это было похоронено под снегом, а сейчас выползло наружу и отнюдь не украшает пейзаж.

Между тем, охотники, объехавшие на быстрых "ветках", управляемых одним веслом, весь караван, вытащили свои суденышки на берег и вступили в беседу. Почти все они хорошо говорили на русском языке. Язык, кето" односложен. Революция внесла в него массу новых понятий: совет, конституция, фактория, товарищ, самолет, колхоз, стахановец, катер, избиратель, зажиточность… Слов для обозначения этих понятий в языке, кето" раньше не было; и слова дружественного русского народа вошли в него, как любимые и всем понятные.

По обычаю разговор начался с традиционного вопроса: "Ну, как промышляете?"

Последовал столь же традиционный ответ: "Ничего себе, помаленьку"…

Выяснилось, что зимой было мало белки; после нового года она почти совсем куда-то исчезла, перекочевала в неизвестном направлении. Зато рыба ловится очень хорошо, да и на весеннюю охоту жаловаться тоже нельзя: утки, гуси сами "просятся" на мушку.

Мы сидели на дне опрокинутой лодки. Солнце припекало совсем по-летнему. Дым крепчайшего листового табака из доброго десятка "канча" — здоровенных березовых трубок, обильно украшенных медью, мог защитить не только от комаров, но, пожалуй, был способен обратить в паническое бегство самого "хозяина" тайги — медведя.

— Пойдем к нам гостевать, — предложил молодой охотник.

Я охотно согласился. Мы пошли по еле заметной тропинке, вниз по реке. Вскоре показалось около десятка-чумов, защищенных от ветра зарослями тальника. Собаки — их было много — встретили нас разноголосым лаем. Выбежали ребятишки — проворные, черноглазые. Все чумы были похожи один на другой, как капля воды. Их деревянные конусообразные остовы покрыты берестой, особым образом обработанной и сшитой в длинные ленты, — "тиски". В центре чума — зола очага; закопченное отверстие в "крыше" предназначается для выхода дыма. Свежие еловые ветви, оленьи и медвежьи шкуры, разостланные на земляном полу, составляли внутреннее убранство чумов.

Зашел разговор об оседлости. Эта тема сейчас на языке у всего кочевого населения севера. Народ кето, в прошлом один из наиболее отсталых, забитых народов Крайнего Севера, начавший перед революцией вырождаться под влиянием алкоголизма и болезней, сейчас крепко встает на ноги. Братская помощь русских, построивших школы, фактории, больницы, красные чумы, безусловно велика. Но многое еще предстоит сделать.

Кето занимаются исключительно охотой и рыболовством. Побочные промыслы — изготовление "тиски" и долбленных веток — дают ничтожную продукцию. В хозяйстве кето весомой товарной продукцией является, по существу, только пушнина — главным образом белка. Оленеводством кето почти не занимаются. Совершенно очевидно, что для ускорения подъема благосостояния этого парода необходимо создание более прочной хозяйственной базы, чем зависящие от множества случайностей охота и рыболовство. У кето большое желание перейти из дымных чумов в деревянные дома. Прекрасные оленьи пастбища на большей части территории между Подкаменной и Нижней Тунгусками позволят им вести оленеводческое хозяйство. Шаги в этом направлении уже делаются. Землеустроительные экспедиции работают в Туруханском районе и Эвенкии не первый год. К сожалению, темпы их работ чрезвычайно низки, а практические результаты явно непропорциональны огромным средствам, на них затрачиваемым.

Итак, наш разговор происходил среди чумов, которые, вероятно, стояли на берегу реки Коль (так называется на языке кето Подкаменная Тунгуска) и сто и двести лет назад. Но населяют их ныне совсем другие люди.

Крепкий, смуглолицый парень вышел нам навстречу и протянул руку.

— Здорово, товарищ. Будем знакомы. Я — Толстых Яков. Однако из Красноярска приплыли?

У Яши было еще другое имя, трудное для непривычного слуха. Улыбаясь, он ловко отодрал тонкий кусок бересты и моим самопишущим пером вывел кривыми, неровными буквами: Кигтан Хоевул, кето.

Яша Толстых одет, как и все его сородичи, в черный грубошерстный кафтан с яркими нашивками и в легкие оленьи ичиги. На поясе у него висел пояс в грубых деревянных ножнах; расшитый кисет — "селей" был заткнут сзади за пояс. Только копну черных, как смоль волос, по обычаю дедов заплетенных в косички, покрывала стандартная москвошвеевская кепка, примелькавшегося неопределенного цвета и фасона, — такая самая, что встречается у нас и в Колхиде и в Архангельске. По правде сказать, она выглядела ничуть не наряднее, чем платки, которыми повязывают себе головы большинство мужчин кето.