Сергей Безбородов - На краю света

Потом пришел Арсентьич. Он взял «Вопросы ленинизма» и попросил какой-нибудь задачник по арифметике. В отделе точных наук я раскопал тоненькую, еще не разрезанную книжечку: «Живой счет. Руководство для школ крестьянской молодежи» и дал ее Арсентьичу.

Наконец заявился Желтобрюх. Он осмотрел библиотеку, спросил, нет ли Конан-Дойля или «Чар полнолуния», и, узнав, что этих книг в библиотеке нет, разочарованно сказал:

— Ну, тогда дай еще чего-нибудь. Роман там какой-нибудь или приключения. Только потолще, чтобы надолго хватило.

— Хочешь «Графа Монте-Кристо»? — предложил я. — Это, брат, такое чтение, что за ушами трещать будет. Тут тебе и подкопы, и побеги, и страшная месть, и безумная любовь.,

— Это подходяще, — сказал Желтобрюх. — Давай графа.

На другой день, как обычно, в восемь часов утра меня разбудил «Яшка-коммивояжер». Ощупью я нашел над столом электрическую лампочку и повернул ее в патроне. Вспыхнул свет.

Слышно, как по коридору, шаркая меховыми сапогами, бродит Шорохов. Он подходит к каждой двери, стучит костяшкой пальца и сипло кричит:

— Камчадалы, вставать!..

Из-за дверей каждый отвечает по-своему:

— Встаю, встаю, — ворчливо брюзжит Ромашников. — И без вас встаю. Остановите, пожалуйста, патефон! Невозможно жить!.

— Встаю, милок, встаю, — бодро и весело отзывается Вася Гуткин.

— Отвяжитесь, встаю, — недовольно говорю я.

Желтобрюх, по обыкновению, не отзывается. Его придется будить сообща.

Умывшись холодней ледяной водой, я надел шерстяной свитер и безрукавку из собачьего меха, прибрал кровать и подмел комнату большим белым крылом чайки.

Вот я и готов. Я осмотрел комнату, потушил свет и вышел в коридор.

У стены напротив моей комнаты стоял Шорохов. Не успел я притворить за собой дверь, как Шорохов бросился ко мне, схватил за руку и потащил куда-то в сторону, по коридору.

— Мой-то олух царя небесного что натворил, — зашептал Шорохов мне в ухо. — Жуть!

— Что такое?

— Уснул вчера, зачитался, поди, своим Монте-Кристом. Сколько раз ему, пащенку, говорил: не читай, не твоего ума дело. Нет, все свое! Зачитался, лампу-то и не потушил. Всю ночь коптела. Я сейчас зашел к нему, а он черный, как аспид, комната вся в саже, на потолке прямо шерсть. Хорош, а? Вот мерзавец, ведь пожар мог устроить. Ну что это такое? Ну куда это годится?. Смотри, смотри, выплывает.

Крайняя дверь тихо отворилась, и в коридор вышел Боря Маленький. Он быстро посмотрел в нашу сторону и отвернулся. Лицо его было темносерого, мышиного цвета, белые испуганные глаза сверкнули, как у негра.

— На башке-то колтун от сажи, — шепнул мне Шорохов.

Бережно, двумя пальцами Боря нес черную наволочку, которую он стал робко встряхивать около выходной двери.

— Ты где трясешь! — вдруг закричал Шорохов. — Где ты трясешь? Тебе что здесь — улица? Дворницкая? Да? Здесь, милый мой, люди живут! Видали вы такого растяпу?

Боря покорно вышел в сени.

— Нет, каков, а? — не унимался Шорохов. — Ну как же, скажи на милость, с таким растяпой работать? Сегодня он лампу не потушил, а завтра чорт его знает что наделает. С таким не сработаешься. Нет.

Мне стало жалко Желтобрюха.

— Ну, Григорий Афанасич, ну зачитался парень Он, поди, и сам до смерти перепугался теперь.

— Как это зачитался! — вскричал Шорохов. — Что это значит — зачитался? Он у меня в самолете зачитается, а я что должен? Погибать? Зачитался! Тоже этот — как его? — Тургенев. Нет уж, мне Тургенева не надо. Мне борт-механик нужен, а не Тургенев.

Шорохов направился к себе в комнату, шаркая сапогами и бормоча что-то про Тургенева, а я прошел к Васе Гуткину.

Широко расставив ноги, он согнулся у рукомойника, голый до пояса, и плескал себе на грудь пригоршни воды, потихоньку взвизгивал, охал и тряс головой.

— У-ах! Хорошо! Ух ты, чорт! Ну, еще. Ах!

— Вася, — сказал я, садясь на диван, — Желтобрюху крышка.

— Как крышка? — Вася перестал плескаться и выпрямился, весь мокрый, блестящий. — Как это крышка?

— Очень просто. Он лампу не потушил. Всю ночь коптела, он сейчас черный, прямо как Вельзевул. Всю комнату к свиньям закоптил.

— А мы не скажем, — быстро проговорил Вася. — Не скажем, никто и не узнает. Борьке, конечно, дадим бубна хорошего, а Наумычу не скажем.

— Шорохов скажет, он видел.

Вася сел на диван, медленно стал вытираться полотенцем.

— Шорохов, пожалуй, скажет, если видал. Что же теперь будет? Наумыч Борьку съест.

К завтраку собрались с опозданием. Вся зимовка уже знала про Борино несчастье, однако никто не подавал вида. За столами шептались, перемигивались, посматривали на мрачного Шорохова, с нетерпением поджидали Наумыча.

Скажет Шорохов или нет?

Наконец пришел Наумыч. Теперь были все в сборе, кроме Желтобрюха. Наумыч пробрался на свое место у окна, оглядел кают-компанию, громко сказал:

— Ну, чем нас сегодня Арсентьич травить будет? Опять консервы с картошкой?

— Сегодня язык с горохом, — сказал Костя Иваненко, мрачно ставя на стол большое блюдо.

— Гарно. Поедим язычок балаболку. — Наумыч пододвинул к себе дымящееся блюдо, наложил полную тарелку зеленого горошка, крякнул — Люблю горох. Как это там, Сергей, у Некрасова про горох-то написано?

— Не знаю, — пробурчал я, — про горох что-то не помню.

— Кто помнит про горох?

Про горох никто не помнил. Наумыч укоризненно покачал головой.

— Что же это вы, хлопцы? Мы, украинцы, своего Шевченку от доски до доски на зубок знаем. А вы про горох у Некрасова не помните! Дрянь! Ну, скажу, коли так. — Он поднял вверх ложку и важно продекламировал:

Вдруг Шорохов с треском отодвинул свой стул, положил вилку и, прищурившись, сказал:

— Разрешите вам, Платон Наумыч, заявить насчет сегодняшнего официального события на Камчатке. Конечно, — он криво улыбнулся и развел руками, — так, как Некрасов, я говорить ке умею, уж скажу, как выйдет.

В кают-компании стало очень тихо.

— Так вот, Платон Наумыч, — продолжал Шорохов, — сегодня ночью Борис едва не спалил Камчатку..

— Какой Борис? — быстро спросил Наумыч.

— Мой Борис, Виллих, какой же еще? Развалился на койке и читает, как Тургенев какой-нибудь. Я уж ему тысячу раз говорил: не читай, говорю, по ночам, добром это не кончится! Нет, все свое! Ну, вот. Лампу, конечно, и не потушил. Это, товарищи, я считаю прямое безобразие! Всю ночь лампа горела. Пламя прямо языком хлестало. Всю комнату чадом закоптил, сам — как я уже не знаю кто сделался. Во всяком случае, товарищи, — он осмотрел кают-компанию, — я считаю, что надо сделать самые строгие выводы. Куда же это годится? Так мы далеко не уедем. Погорим все к чорту!