Сергей Безбородов - На краю света

Наумыч громко захлопнул свою книгу и крякнул.

— Вот какие дела-то. Сынишка у тебя подрастет — учи его, чтобы все в книжках читал — и крупное и мелкое. А то тоже вот такой рикошет может получиться.

Он встал и весело подмигнул мне.

— А ты не верил! Эх ты, Фома неверный..

— Ну, не верил, — сказал я. — Я же не знал, что вас Кондрашка грамоте учил..

Вечером Ромашников принес мне от Васи Гуткина записку. Записка была запечатана сургучом, придавленным вместо печати пальцем. Я сломал сургуч, развернул записку.

«Верно ли, что у нас грипп? — писал Вася. — Ромашников говорит, что грипп и что ты будто сам читал. Если верно, напиши открыто; если неверно, напиши секретно. Запечатай, как я. Жду ответа».

Я написал:

«Верно, Вася, грипп. Сам читал в книжке».

И послал открыто.

Есть такая медицинская наука, которая называется суггестивная терапия.

Это наука о лечении болезней внушением. Доктор с самым серьезным видом хлопочет около больного, прописывает ему всякие процедуры, заставляет пить капли, микстуру, порошки. Капли перед обедом, микстуру после чаю, порошок на сон грядущий.

Пьет больной микстуру и глотает порошки. И поправляется прямо у всех на глазах. А капли-то, оказывается, — простая вода, и микстура — тоже чистая вода, а порошки — пшеничная мука с солью или картофельная мука с сахаром.

А больной все-таки поправляется. Выздоровел он, конечно, не от воды или мела, — выздоровел он от внушения: поверил, что все эти порошки и микстуры должны ему помочь, и выздоровел.

Конечно, не каждую болезнь можно лечить суггестивной терапией. Туберкулез или сыпной тиф внушением не вылечишь. Но многие болезни вылечить можно. Самое главное, чтобы больной поверил, что ему становится лучше, что он должен непременно выздороветь, что лечат его правильно и что болезнь у него не такая уже страшная.

Не знаю, чем лечил нас Наумыч, но только едва по зимовке разнеслась весть, что у нас всего-навсего грипп, дело сразу пошло на поправку.

Страшно болеть, не зная, что у тебя за болезнь. Всякие мысли лезут тогда в голову. А раз грипп, так, значит, все в порядке. От гриппа-то уж мы не помрем.

И мы начали понемножку выздоравливать.

У нас на Камчатке первым встал Желтобрюх. И сразу наш маленький домик словно ожил. Все наперебой приглашали Желтобрюха к себе в гости. Он ходил из комнаты в комнату — с одним поговорит, с другим поиграет в шахматы, с третьим просто посидит, покурит.

Наконец ожил и я.

26 ноября Наумыч разрешил мне первый раз выйти из дома и притти обедать в кают-компанию.

Мне так опостылела моя комната, кровать, сосновая полочка, вечно торчащая перед глазами, что я прямо не мог дождаться двух часов дня, когда можно было итти в старый дом.

За полчаса до обеда я начал одеваться. Надел свитер, меховую куртку, ватные штаны, валенки, напялил малицу, варежки, шапку и, отдуваясь, толстый и неповоротливый, как большой мешок, вышел на улицу.

Боже мой, как хорошо! Воздух какой-то крепкий, звонкий, морозный. Тихо, просторно. Снег.

По небу быстро летят белые, прозрачные, как кисея, облака. Высокая и яркая луна ныряет в облаках и снова выскакивает на чистое небо, ныряет и выскакивает.

Даже голова начинает кружиться от этой безмолвной гонки.

Я иду к старому дому. Меня обгоняют, беззвучно скользя по снегу, серые, как дым, тени облаков. В воздухе стоит тонкая ледяная пыль. Она сверкает и переливается в лунном свете.

Ах, как хорошо быть здоровым!

В кают-компании по-старому накрыто два стола: за одним столом теперь всем уже не усесться.

Наумыч ходит по коридору большого дома и стучит костяшками пальцев в каждую дверь.

— Ну, инвалидная команда, — громко и весело кричит он, — выходи на обед! Подымайся!

Справа и слева растворяются двери, и из комнат выползают в коридор выздоравливающие.

Все заросли бородами, отощали, кто скачет на костылях, кто своим ходом плетется, кто под ручку с товарищем, но все смеются, горланят. Каждого входящего в кают-компанию встречают громкими, радостными криками. А когда показывается Ромашников, поднимается прямо рев:

— Ромаша! Сестра милосердная! Ура! Благодетель ты наш! Ура. Ромаша! Ура!

Ромашников смущенно поглаживает бороду, покашливает, говорит докторским голосом:

— Ладно, ладно. Не орите. Вам еще вредно орать.

Каждый усаживается на свое старое место за столом.

— Фу ты, чорт, хорошо-то как, — говорит Вася Гуткин, осматриваясь по сторонам и пододвигая к себе тарелку. — Прямо как у тещи на блинах. А-а-а! Борис Иваныч, наше вам с кисточкой, — кричит он Желтобрюху, который торжественно выносит из кухни дымящуюся миску щей. — Куда понес, давай сюда!

— К нам! К нам! — кричат с другого стола. — Борька, нам первым, мы раньше их выздоровели!

Желтобрюх расставляет по столам миски со щами. Гремят ложки, ножи, веселый говор и смех снова наполняют кают-компанию

Обедаем мы долго. Никто не торопит Желтобрюха поскорее менять тарелки, не ворчит, что хлеб немного сыроват, что опять нет горчицы.

Каждый старается чем-нибудь услужить соседу, все стали как-то особенно предупредительны, заботливы и вежливы.

— Вася, будь добр, передай, пожалуйста, соль, — говорит Гриша Быстров.

— Пожалуйста, пожалуйста, — отвечает Вася Гуткин, протягивая солонку. — Ради бога.

— Желтик, нельзя ли еще кусочек мяса? — ласково просит Леня Соболев.

И Желтобрюх сразу срывается с места, бежит на кухню и приносит полное блюдо тушеного мяса.

— Кушай, кушай, поправляйся, — говорит он, накладывая Лене в тарелку большие жирные куски свинины.

Стучинский подробно рассказывает, как он в бреду сочинял скрипичный концерт, и все очень жалеют, что он никак не может сейчас вспомнить из этого концерта ни одной ноты.

Каплин жалуется, что собаки часто открывали дверь в его комнату и напускали холода. И хотя все мы знаем, что ничего подобного не было, никто не спорит, чтобы не обидеть Каплина. Все сочувствуют ему и ругают собак.

А после обеда, когда уже убраны со столов блюдечки от компота, курильщики неторопливо, покрякивая и наперебой угощая друг друга «своими», вынимают папиросы, сигареты, трубки, и в кают-компании становится синё от дыма.

— Сегодня уже передачу из Ленинграда поймал, — лениво говорит Вася Гуткин, развалясь на стуле и пуская кольцами дым, — прелестную вещицу какую-то передавали. Не то Бетховен, не то Чайковский. — Он качает головой и ухмыляется. — Чудно так — разговаривают где-то за тысячи верст, стульями гремят. На улице у них там, поди, светло, трамваи звенят, народ прохлаждается, в магазинах разную разность продают, кошки в витринах сидят.

— Да-а, — задумчиво говорит Желтобрюх, — хорошо бы к нам сюда кошку. Тигровую, в полосочку. У нас в Таганроге была одна кошка. Трехцветная: черная, желтая и белая сразу. И глаза разные. Один глаз голубой, а другой карий. Вот бы ее сюда.