Кирилл Станюкович - Рассказ об одной экспедиции

Летят птицы…

Валя смотрит на птиц и говорит, что идет осенний перелет. Но в это как-то не верится. Во-первых, тепло, не похоже, что уже осень. Потом, почему эти птицы летят, не сбившись в большую стаю высоко над горами? Мы привыкли, что перелет - это большое событие, когда десятки и сотни тысяч пернатых, накопив в течение лета силы, бросаются в опасный путь.

Их ждут бури, туманы и голод, их подстерегают стаи воздушных пиратов. Но через моря, через горы, навстречу ветрам с упорством летит и летит вперед стая.

Сейчас же стаи мелких птиц несутся над самой землей, и это как-то не похоже на осенний перелет.

Еще пока зеленеют листья высокогорные растения, на первый взгляд жалкие, но цепкие и сильные, живущие в этом суровом краю, где каждую ночь ледяные пальцы мороза перебирают их листья и стебельки, делают их твердыми, хрупкими и как будто мертвыми. Но эти замерзшие растения с восходом летнего солнца радуются и оживают на целый день и, не боясь, вступают в сумерки заката. Они знают, что за летаргией ночной стужи придет ясное утро. Опять будет солнце, опять будет тепло и по сосудам разогревшихся и оживших листьев опять заструится кипучий поток жизни. Опять поднимутся в воздух бабочки, окоченевшими трупами провалявшиеся всю ночь среди трав, опять раздастся сердитое, но радостное гудение шмеля, поднявшегося в воздух, чуть только согрел его горячий солнечный луч.

Сегодня с утра ни облачка, всегда жесткий высокогорный ветер едва чувствуется. Неподвижен Зор-куль с отраженными в нем хребтами.

Мы устали. Мы целый сезон напряженно работали. Мы сделали гораздо больше,.чем нам было поручено. Мы заканчиваем, но нам нужно три дня хорошей погоды - сегодня, завтра и послезавтра.

Нас много, большинство из нас ботаники, они составляют геоботаническую карту, но в группе есть и зоологи. Кроме того, с нами Джурбай, главный зоотехник совхоза, который должен принимать здесь скот от колхоза и который давно «прикомандировался» к нашей экспедиции. Это очень высокий мрачный киргиз, красивый какой-то удивительной дикой красотой. Такие великолепные фигуры, такие красивые каменные и в то же время страстные лица, наверно, были у командиров отборных корпусов Чингис-хана. Джурбай сейчас разговаривает с председателем колхоза Махметкулом. Махметкул тихо его уговаривает на киргизском языке, который, по его мнению, понимает только он да Джурбай.

- Слушай, Джурбай,- говорит он, дружески кладя руку ему на рукав,- неужели ты мне не веришь? Я же никогда не обманываю! Прими на веру, не ходи туда сейчас. Пойдешь - спугнешь архаров; видишь, они в щели рядом с кутасами пасутся. Я утром поохочусь, а ты приходи потом. Сам знаешь, кутасы без пастуха всегда пасутся и никуда не деваются. Когда надо будет, придешь и заберешь. Ладно?

Джурбай, важно покачивая головой, с некоторым сомнением смотрит на Махметкула, подсовывающего ему акт. Затем поднимает бинокль, смотрит на склон, где пасется стадо, опускает бинокль и вопросительно смотрит на меня.

- Сколько? - спрашиваю я по-русски.

- Вроде сорок пять. Вроде правильно,- говорит Джурбай. Некоторое время он в раздумье смотрит на Махметкула, на меня, а затем подписывает.

- Глупо я сделал? - говорит он мне, провожая взглядом Махметкула, который, поспешно спрятав приемочный акт в карман, быстро спускается по склону.

- Нет,- говорю я,- Махметкул ничего.

Джурбай задумчиво кивает головой. Поразительно, с какой ловкостью он скрывает свое незнание киргизского языка и удивительно быстро ему учится. Ведь Махметкул, говоривший с Джурбаем по-киргизски, искренне уверен, что тот его прекрасно понимает.

Странные судьбы бывают у людей. С Джурбаем я встретился еще весной в Оше. Он пришел к нам на базу и сказал, что после окончания института едет работать на Памир и просит его подвезти. Мы согласились. Подошел наш шофер Обсамат и заговорил с ним по-киргизски.

Но Джурбай ничего не ответил, а потом пожал плечами и сказал:

- Что тебе нужно? Говори по-русски!

Обсамат рассердился и ушел. Его обидело, что киргиз не захотел говорить с ним по-киргизски.

- Тоже еще, пижон приехал! Институт в Москве окончил, на своем языке говорить не хочет. Не повезу его, пусть на другой машине едет,- сказал потом мне Обсамат.

Но Джурбай все же поехал с нами и с этого времени находился не столько в совхозе, где работал, сколько в нашем лагере, где бы мы ни располагались. На это была важная причина. Причину звали Ниной. Она была практиканткой в нашей экспедиции и отличалась очень большой жизнерадостностью.

Но и в эти и в последующие дни Джурбай и меня и всех других поражал тем, что упорно не желал говорить ни слова по-киргизски. Он был не прочь иной раз «шикнуть» английской или французской фразой, но не произнес ни одного киргизского слова.

- Слушайте, Джурбай,- как-то обратился я к нему,- почему вы не хотите говорить по-киргизски? Зря это. Ведь люди на вас обижаются.

- Почему я не говорю по-киргизски,- пожав плечами, отвечал он,- да по той простой причине, что я ни одного слова, кроме «салям алейкум», не знаю.

- Так вы не киргиз?

- Нет, киргиз по рождению. Но мои приемные родители русские. Воспитывался я в русской семье, где ни слова не говорили по-киргизски.

- В русской семье? А кто ваши родные отец и мать?

- Они погибли.

- Где?

- Здесь, недалеко.

- Когда?

- В тридцатом.

Я пристально начал всматриваться в его лицо. А что, пожалуй, и правда он был похож…

- Ваши приемные родители - Логиновы?- спросил я.

- Да,- сказал он, встрепенувшись.- Мой отец - профессор Логинов.

- И вы сын Джурбая Тохтасынова?

- Вы знали моих родителей?

- Знал, Джурбай. Сказать по правде, мне пришлось не раз сменять Любу Логинову, которая тащила тебя на спине после того, как погиб твой отец.

Джурбай напряженно смотрел мне в лицо и молчал. А мне было неизвестно, что он знает и чего не знает, что рассказали ему и что нет, что нужно ему знать и что нельзя.

И я рассказал ему все…

Это были трудные дни, когда мы уходили, отстреливаясь, вниз по долине, стремясь выйти из гор туда, вниз, туда, к людям.

В начале зимы, когда наша экспедиция уже заканчивала работу, в ту проклятую ночь на нас напала банда басмачей. Все, кто были в соседней палатке, все погибли. Мы же успели выскочить и спрятались неподалеку за камнями. Весь следующий день мы, лежа там, отстреливались от басмачей. И, наверное, неплохо, потому что они близко не совались. А ночью, как только стало темно, завьючили оставшихся у нас лошадей и двинулись вниз по долине.

Трудно идти в темноте по камням. Выл ветер, кружила метель, время от времени откуда-то раздавались выстрелы.

Утром мы тоже продолжали идти, и это было ошибкой. Поняли мы это слишком поздно, когда Самойлов получил пулю в легкие. Пришлось опять залечь в камнях и пролежать весь день. Там, в камнях, и умер Самойлов, там мы его и похоронили. Нас осталось трое: Люба и Коля Логиновы и я. Это были неплохие ребята, но они меня очень нервировали, за них было страшно. Они недавно поженились и так боялись, что убьют кого-нибудь одного из них, а другой останется жить, что не расставались ни на секунду, и напрасно: ведь там, где может спрятаться один, для второго часто нет места.