Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Конечно, все это мне было известно, когда я отправлялся с Селиндером в дорогу, а вот поди ж ты — оплошал!

Серое пятно на снегу, из-за которого я едва не упустил оленей, оказывается песцом. Капкан защемил его переднюю лапу. Непонятно, почему издали песец выглядел серым, на самом деле он абсолютно белый. С каким отчаянием он боролся за жизнь! Весь снег изрыт, зверь бился, несколько метров тащил ловушку за собой в надежде освободиться.

— Хотел лапу себе отгрызть, — показывает Селиндер.

Действительно, шкура и мышцы разодраны острыми клыками.

— И без лапы жил бы, лишь бы вырваться, — говорит Селиндер. — Если лисица или волк один раз из капкана уйдет, больше уж не попадется.

Селиндер привязывает песца к нартам, и мы едем дальше. Я чувствую, что снова засыпаю. Нарты легко скользят по отполированному недавней пургой насту. Скрипят полозья, глухо стучат оленьи копыта. И больше ни звука… Тишина и легкое покачивание.

Вдруг ухо улавливает далекий собачий лай. Постепенно лай становится громче, уже можно различить отдельные голоса. Наш путь подходит к концу. Мы в бухте Двух Чумов.

— Почему так называется? — спрашиваю я у Селиндера.

— Давно было два чума.

— А теперь?

— Теперь один, мой.

— Куда же второй девался?

— Второй давно был, — говорит Селиндер.

Огромные лохматые псы обступают нарты, обнюхивают меня со всех сторон. Я не знаю, как завоевать их расположение, ведь, кроме сигарет, у меня ничего нету.

Нас никто не встречает, «Значит, в чуме пусто», — думаю я.

Селиндер распрягает оленей, и те тотчас разбредаются по тундре. Покачиваются ветвистые рога. При тусклом свете звезд животные кажутся какими-то таинственными призраками. Теперь хозяин не скоро о них вспомнит. Завтра Селиндер собирается ехать на собаках осматривать капканы.

Селиндер направляется к чуму, подымает шкуру, прикрывающую узкий вход, и мы протискиваемся внутрь. Тут совершенно темно, и я останавливаюсь, не зная, куда ступить. Слышен какой-то шорох, будто в чуме есть кто-то, кроме нас двоих. Селиндер гремит спичками. Вспыхивает язычок керосиновой лампы. И тут я вижу, что в чуме действительно есть люди — мужчины, женщины, дети. Свет заставляет их пробудиться, и чум наполняется звонкими детскими голосами. Женщина встает, подходит к печке, стоящей посреди чума.

— Раздевайся, — говорит мне Селиндер.

На меховом ложе люди придвигаются ближе друг к другу, чтобы освободить мне место. С трудом выбравшись из двух шуб, я присаживаюсь на шкуры. Женщина хлопочет у печки. Волосы ее заплетены в косу и украшены латунными бляхами, которые при свете лампы сверкают, как золотые.

Селиндер вытаскивает из мешка гостинцы — конфеты, табак, чай, печенье, отрез цветастой материи, последней появляется бутылка спирта. Хозяин ставит ее на низенький столик. Он все время говорит что-то по-ненецки, и я хоть и не понимаю ни слова, но догадываюсь, что речь идет обо мне — все взгляды устремляются в мою сторону. Пожилой человек приподнимается, протягивает руку:

— Ядне.

Он очень похож на Селиндера, наверно отец.

Селиндер выходит и возвращается с песцом. Запихивает окоченевшего от мороза зверя под малицу и опускается возле низенького столика. Некоторое время он сидит неподвижно. «Может, это какой-нибудь ритуал?» — думаю я. Но Селиндер рассеивает мои подозрения.

— Оттает, тогда шкуру сниму, — объясняет он.

Хозяйка наполняет стаканы крепким душистым чаем и подает нам. Я обжигаюсь, но пью. От горячего чая по всему телу разливается блаженное тепло. Хочется спать. Однако засыпать сейчас никак нельзя. Сегодня должно взойти солнце. Оно не показывалось здесь целых два месяца, и мне очень хочется увидеть, как его краешек выглянет из-за горизонта. Чтобы разогнать сон, я затеваю разговор:

— Что означает ваша фамилия?

— Селиндер? Человек, Живущий На Мысу.

— А Ядне?

— Пеший.

Женщина отодвигает шкуру у стены и вытаскивает из-под нее метрового осетра, твердого как кость. Теперь я понимаю, почему Селиндер отогревает песца на груди. Температура в чуме не подымается выше нуля, а положишь зверя к печке — можно спалить шкурку, испортить мех. Хозяйка передает рыбу мужу, и он принимается строгать ее ножом, как полено. Тонкая стружка сыплется на стол. Эту сырую промерзшую стружку так и полагается ость, нужно только обмакнуть в соль. Берешь в рот — зубы ломит от холода.

В Тазовской губе много рыбы. Люди едят лишь самую лучшую — осетра, лосося. Попросите у здешнего рыбака рыбки, и он ответит: «Нету», хотя у самого лодка полна метровых щук и окуней. «А это что?» — «Так это не рыба. Пожалуйста, бери, только разве это настоящая рыба…»

Мы жуем осетровую стружку и беседуем. Вдруг снаружи начинают тявкать собаки. Хозяева не обращают внимания на их лай, продолжают спокойно макать рыбу в соль и отправлять горстями в рот. Вот уже слышно, как возле чума скрипят полозья нарт. Но и тут никто не подымается взглянуть на гостей…

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я вспоминаю вдруг Вильнюс, вспоминаю ту осень, когда мы переезжали на новую квартиру. Пожалуй, только в Литве осень дарит столько золота: гора Гедиминаса горит, как огромный купол…

Мы целый день таскали мебель и разный домашний скарб, а когда наконец кое-как расставили все и разложили, в подъезде появился человечек с пузатым портфелем и бодрым голосом спросил:

— Ну, кому замочки ставить?

— Есть замки.

— Эти, что ли?

Человечек попросил у кого-то ключ, открыл и закрыл им несколько квартир и снова радостно спросил:

— Так кому замочки ставить?

До позднего вечера стучал молоток. Надежными замками обзавелись все новоселы. Кто-то сказал:

— Хорошо бы дверную цепочку… На всякий случай.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Полог у входа приподымается, и в чум втискивается человек. Мужчина или женщина — понять трудно. Правда, местные женщины, подобно всем представительницам прекрасного пола, любят украшать себя и свою одежду. Капюшон, полы и обшлага рукавов на женских шубах отделаны разноцветными кусками меха или яркими лоскутами материи. Человек подходит к огню. Это мужчина, я даже узнаю его — встречал в Антипаюте. Мы с Павлом Чаусом, завхозом рыбучастка, шли по поселку. Спиртовой термометр показывал минус сорок три градуса. Вдруг я увидел человека, распростертого на снегу. «Что с ним?» — испугался я. Павел засмеялся: «Ничего, пусть спит!» — «А вдруг пьяный, замерзнет?» — «Не замерзнет». Все-таки я не выдержал, растормошил спящего. Он посмотрел на меня с удивлением и, кажется, даже рассердился, что я разбудил его без всякого дела. Повернулся на другой бок и снова уснул.

Спать прямо на снегу для ненцев дело обычное. Но мне с непривычки жутко было видеть такое. Мороз — птица замерзает на лету и падает вниз твердым комочком, ветер завывает, режет лицо, — а человек спокойно спит в сугробе. Все дело в том, что полый олений волос — идеальный изолятор тепла. Впоследствии мне самому приходилось спать на снегу, и ничего со мной ни разу не случилось.