Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Трудная у вас жизнь.

Она не согласна.

— Отчего трудная? Разберем чум, погрузим на нарты и поедем. Совсем не трудно. Интересно.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Мне вспоминается один мой давний знакомый. Мы прожили вместе, в одной комнате, два послевоенных года. Он мечтал о путешествиях, хотел посмотреть весь мир, но время было мало подходящее для путешествий. Однажды он надумал построить из обломков разрушенных зданий домик для себя. Я отнесся к этой идее скептически. Но он принялся трудиться с остервенением. Каждый вечер он сообщал:

— Двести — две нормы.

Это значило, что ему удалось добыть две сотни целых кирпичей. Или:

— Проклятие! Еле-еле восемьдесят наковырял.

В такие вечера он бывал мрачен, о путешествиях не вспоминал, а срывал свою злость на мышах. Мышей у нас в комнате было столько, что стоило открыть комод, как они опрометью кидались из ящиков, толкаясь и обгоняя друг друга, шлепались на пол и скрывались в какой-нибудь щели на полу, которых тоже было достаточно.

Наконец однажды вечером мой приятель сказал:

— Все. Кончил. И перевез!

Не так давно я был у него в гостях. Видел этажерку, забитую книгами о путешествиях. Спросил:

— Все еще интересуешься?

— По книжным страницам путешествую, — ответил он грустно.

— А почему не поедешь куда-нибудь? Теперь это несложно.

— Да видишь ли… работа…

— В отпуск поезжай.

— А на кого огород оставлю? И вообще, дом есть дом…

— Выходит, тюрьму ты себе выстроил?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Женщина по-своему истолковывает мое молчание:

— Вы, наверно, спать хотите?

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

Женщина взбивает груду шкур, как перину. Я вылезаю из малицы, зарываюсь в шкуры и уже через минуту крепко сплю.

В сетях лежат три лосося, килограмма по два каждый. Селиндер вытаскивает их голыми руками и швыряет на снег. Рыбы бьются, хлопают хвостами, широко разевая рты, хватают воздух. Селиндер выбирает сеть, которая тотчас обрастает льдом и звенит, как стеклянная.

— Нету? — спрашиваю я.

— Не идет рыба, — говорит Селиндер.

Мы укладываем сети на нарты и едем искать счастливое место. Далеко в заливе чернеет вмерзшее в лед судно. Мы останавливаемся и принимаемся рубить новые лунки. Лед крошится под железным острием пешни; подолбив немного, приходится выгребать осколки. Я скидываю малицу, но пот по-прежнему льет ручьем. Расстегиваю полушубок, чтобы сбросить и его. Селиндер кричит:

— Жить надоело?

Я послушно застегиваюсь. Дзынь-дзынь-дзынь — стучит по льду пешня, ледяные крошки разлетаются во все стороны.

От судна отделяется черная точка и движется в нашу сторону. Моя пешня наконец пробивает лед. Снизу взлетает фонтан воды. Она с урчанием заполняет всю яму. Я измеряю толщину льда — больше полутора метров.

Принимаюсь за вторую лунку.

Черная точка постепенно превращается в маленького человечка. В тот момент, когда мне удается во второй раз добраться до воды, к нам подходит молодой парень. Поздоровавшись, сообщает, что он — шкипер. Судно застряло в октябре, и теперь придется тут торчать до середины июля, пока не сойдет лед в заливе.

— Надоело на консервах сидеть до чертиков! — жалуется парень.

Селиндер протягивает ему рыбу. Парень роется в кармане, вытаскивает несколько бумажек. Селиндер обиженно отворачивается: «За кого ты меня принимаешь!»

— Ладно, — говорит моряк, — ты мне даришь, и я тебе дарю.

В руке у него оказывается карманный фонарик. Селиндер с улыбкой принимает подарок. Шкипер тоже улыбается. Покидать нас он не спешит. Не каждый день тут удается поговорить со свежими людьми. Селиндер возится с сетями, а я слушаю рассказы моряка.

В этих краях, в Обской и Тазовской губе, льды почти каждый год задерживают гуда.

— Тем, кто возле какого-нибудь селения застрял, считай, повезло. Выгрузил товар — и гуляй всю зиму. — Немного помолчав, парень вспоминает: — Селение тут есть — страна Лимония зовут. Зимовала у них баржа с лимонами, так к ним со всех сторон народ за этими лимонами ездил. А то еще лучше было — парфюмерию везли. Ну, про одеколон говорить не буду, а что касается мыла и зубной пасты, так теперь их там на два поколения хватит. Все запаслись.

Я готов и дальше слушать рассказы морячка, но Селиндер торопит. Мы начинаем прощаться. И тут, словно спохватившись, шкипер спрашивает:

— А вы что же ничего не рассказываете? Что там в мире-то нового? Радио у меня испортилось, ничего не знаю.

— А ты один, что ли, на лихтере? — спрашивает Селиндер.

— Один, — говорит парень. — Ребят осенью на вертолете увезли, а я остался за сторожа.

— Трудно одному-то?

— Трудно, — признается наш знакомый. — А все же, думаю, ребята меня вспоминают добрым словом… Я куропаток силками ловлю. Ничего, до лета продержусь.

Мы прощаемся с ним и садимся на нарты. Он остается возле наших лунок. Черная точка среди белой пустыни. Я вспоминаю вдруг Маленького принца Сент-Экзюпери. Этот моряк тоже почему-то кажется мне прибывшим с какой-то другой планеты.

У меня был друг. Я говорю «был», потому что он умер. Этот человек никогда не чувствовал себя одиноким. Хотя в разговоре мы иногда касались темы одиночества, но для него это понятие было чисто теоретическим. Книга рассказов моего друга вышла, когда его уже не было в живых. Я остро переживал его смерть, многозначительным и роковым казалось мне само название книги: «Ошибка природы». Но теперь я понимаю моего безвременно ушедшего из жизни друга. Чувство одиночества охватывает человека, когда никто не проявляет уважения и внимания к его труду. Если ты знаешь, что никому не нужен, тогда действительно ты одинок. Но если ты уверен, что твой труд приносит пользу людям, ты уже не будешь чувствовать себя одиноким, пусть даже тебе приходится жить в уединении, пусть ты оторван от большого мира.

— Знакомо тебе одиночество? — кричу я, наклонившись к самому уху Селиндера.

— Охотник всегда один, — отвечает он.

— Это же разные вещи — один и одиночество. Одиночество — это когда чувствуешь себя всеми забытым, никому не нужным.

— Мой чум никто не объезжает стороной. Все сворачивают попить чаю.

— Но разве тебе не бывает иногда грустно?

— Бывает. Сегодня было грустно, когда пустую сеть вытащил. А если зверь хорошо идет — чего охотнику грустить!

Я понимаю, что донимать Селиндера подобными вопросами бесполезно. Понятие одиночества чуждо ему, как было оно чуждо моему другу. Парадоксально: люди, живущие в этих пустынных краях за сотни километров друг от друга, никогда не испытывают того одиночества или отчаяния, которые охватывают подчас обитателя города с многотысячным населением. Боюсь делать какие-либо выводы, но мне кажется, все объясняется тем, что в тундре ежечасно идет борьба за жизнь и в этой борьбе много значат усилия каждого человека, ни одна удача или беда не проходят не замеченными. К сожалению, в сутолоке большого города заботы и труды отдельного человека выглядят порой мелочными и незначительными.