Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Слушая его, я вдруг почувствовал, как во мне закипает злая досада, я ненавидел этого незнакомца, которого сюда небось тоже пригнала страсть. Есть ли у вас какая-либо страсть? Если да, то вы поймете меня, так как сами, должно быть, не раз испытывали пренеприятное, заставляющее краснеть и бледнеть мелкоэгоистическое чувство под названием ревность.

Молчаливые и понурые, двинулись мы домой. Особенно переживал Василий. Он действительно хотел показать нам глухариный ток, да не вышло. Но не только в этом была причина его дурного настроения.

Глухарь — лесной красавец. Как лось выделяется красотой среди зверей, так глухарь — среди птиц. Впервые увидев глухаря, можно подумать, что это хищник: твердый, загнутый клюв, когти — как у орла. И размером глухарь не меньше индюка. Но не только за мясо ценят охотники этого красавца. Из-за нескольких килограммов мяса, пускай даже самого вкусного, человек не поедет на край света. Нас тоже привлекало не мясо. Это она — роковая страсть — звала, манила, сокращала пути-дороги… Кто хотя бы раз увидел весной глухариный ток, тот никогда в жизни не забудет этого впечатления. Еще с вечера слетаются огромные птицы на токовище и, рассевшись по соснам, начинают свои песни. Чем дальше, тем страстнее поет глухарь. Он запрокидывает голову, свешивает растопыренные крылья, бегает, вертится волчком на ветке и поет, поет. Когда впервые слышишь глухаря, не можешь прийти в себя от изумления: такой великан — и такое тихое, простое пенье! Сначала птица токует, а после начинает «жернова молоть» либо, как говорят охотники, «те́рять». И в самом деле, вторая часть напоминает музыку домашних жерновов. Подкрасться к глухарю обычно невозможно. Это исключительно пугливая и чуткая птица. Но самое удивительное, что, перейдя ко второй части пения, которая длится совсем недолго, глухарь начисто глохнет. Можешь выстрелить из пушки, и он не услышит. Охотники знают этот секрет, поэтому на глухаря охотятся весной, во время тока. Осторожно, шаг за шагом подкрадывается охотник к глухарю. Стоит птице запеть, он делает несколько прыжков и снова застывает в ожидании новой песни. Так можно подойти к глухарю чуть ли не вплотную. Опытным охотникам иногда удается схватить глухаря даже голыми руками.

Но не так-то просто найти глухариный ток в необозримых лесных просторах. Можно целый год бродить по лесу и не заметить токовища. Разве что случайно наткнешься на него. Правда, еще зимой глухари слетаются сюда и, волоча растопыренные крылья, бродят по снегу, оставляя прочерченные перьями полоски. Набрел на такое место — знай: весной здесь услышишь пение глухаря.

Самое интересное, что глухари из года в год устраивают токовища на одном и том же месте. Тут они пели, яростно сражались с соперниками прошлой весной, тут же будут сражаться и петь нынче.

Василий узнал об этих токовищах от своего отца, который перед смертью рассказал сыну обо всем, что сам узнал от своего отца — деда Василия.

Таково неписаное правило старых карельских охотников: хочешь охотиться на глухарей — найди свой ток. И если хотя бы приблизительно знаешь, где находится ток, открытый твоим товарищем, не смей и шагу туда ступить, пока он тебя сам не пригласит. Только близкому человеку, верному другу, честному охотнику показывают старые карелы глухариные токовища, разбросанные среди болот, скал и непроходимых зарослей. И это понятно. Бесчестный и жадный человек может за несколько весен совершенно отвадить глухарей от полюбившегося им места, такой не постесняется убить и самку, подойти к которой гораздо легче. А без самок — нет токовища.

— Про это место знали только мой отец, один друг детства да я, — говорил по дороге Василий. — Отец с другом — давно в земле. Сам я никому токовища не показывал… Только вот вам… Почему вам не показать? Вы — люди приезжие, погостите и уедете, кто знает, будете ли еще когда-нибудь в наших краях. И вообще, сдается, люди надежные. Так откуда взяться этим следам?

Разумеется, мы с Вацисом ничего не могли объяснить и только успокаивали Василия: очевидно, это следы случайно забредшего в эти места охотника.

— Не подумайте, будто мне жалко, если человек подстрелит несколько птиц! — вдруг обернулся он к нам. — Будь мне жалко, разве я повел бы вас? Боюсь, что это недобрый человек. Глухари и у нас не частые гости.

Измученные, сделав за ночь около двадцати километров, мы добрались наконец до нашей деревушки.

Дома деревушки приткнулись на полуострове, с трех сторон окруженном озером. Раннее утро и у людей нет никаких срочных дел, но деревня уже не спит: над трубами клубится, поднимаясь в чистое небо, пахучий дым.

Мы живем у ветеринарного фельдшера — пожилого человека с тронутым оспой лицом. Увидев, что мы возвращаемся из лесу, он вышел на крыльцо.

— Ну как?

Василий развел руками и вкратце рассказал о том, что случилось.

На лице хозяина отразилось искреннее сочувствие.

По комнате гуляли такие запахи, что мы с Вацисом только переглядывались и глотали слюнки. Хозяйка — невысокая худая женщина — хлопотала у громадной печи, где в пузатом чугунке, сдобренный всевозможными приправами, тушился тетерев, подстреленный вчера Вацисом; на большущей сковороде румянились блины.

Когда мы сели за стол, хозяйка, как бы извиняясь, улыбнулась и сказала:

— Уж и не знаю, что к блинам подать? Масло, сметану? А может, варенье? Есть у меня и свое — брусничное, и какое-то заграничное. Может, понравится?

С этими словами она поставила на стол банку варенья и растерянно смолкла, так как мы с Вацисом разразились таким хохотом, что даже слезы навернулись на глаза. Отдышавшись, мы объяснили, что на банке написано по-литовски: «Slyvų uogienė» — «Сливовое варенье». Вот так заграница!

Собираясь в дорогу, мы с Вацисом не один вечер просидели над картой. Нас привлекали синие дали. Хотелось выбрать по возможности малолюдное место с нетронутой природой, куда еще не проникла цивилизация. Казалось, именно такое место нам удалось найти. Во всяком случае, на карте. Мы выбрали деревню Плаковари. Добрались туда пешком, тяжело нагруженные, запыхавшиеся, мокрые от пота. Деревня стоит на возвышенности, у водораздела. Тут берут начало ручьи и речки, бегущие в противоположные стороны: одни к Белому морю, другие — к Онежскому озеру, в Балтийский бассейн. Мы постучались в первый попавшийся дом, но никто не откликнулся. Тогда сами открыли дверь и удивленно застыли на пороге. В доме стояла мебель, все вещи были на своем месте, но чувствовалось, что здесь никто не живет: все покрыто густым слоем пыли. В соседнем доме — такая же картина. Тяжелые, большие столы, сбитые из толстых досок, вдоль стен — лавки, сундуки, и ни живой души. Как будто случилось какое-то ужасное, непонятное бедствие, и люди бежали, оставив мертвую деревню.