Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Ступай погляди, Тамара. На вахту успеешь.

Девушка краснеет как маков цвет. Сквозь светлые, редковатые волосы видно, что краска заливает даже макушку. Мы стоим на капитанском мостике и отлично видим все, так как разговор происходит внизу, на палубе. Тамара сходит на берег, и мы еще долго провожаем ее глазами.

— Родителей ищет, — говорит капитан. — Где только ни остановимся, у какой-нибудь деревни или поселка, она непременно идет на берег, все ищет…

— Как же она ищет?

— Заходит в одну, в другую, третью избу, расспрашивает. Но разве найдешь иголку в стоге сена! Надо бы, говорю, написать в газету.

— А как ее фамилия?

— Бормотова. Тамара Бормотова.

— А родом откуда?

— Местная. С Енисея. Если будете писать о своей поездке — не забудьте упомянуть. Черкните хоть несколько слов… Может, отзовутся, если живы.

Мы стоим молча, будто в чем провинились. Очень часто, повстречав несчастного человека, чувствуешь себя виноватым. Думаю, что многим знакомо это чувство при виде чужой беды. И хоть знаешь, что ты здесь ни причем и бессилен что-либо изменить в судьбе другого человека, все равно тебя угнетает ощущение какой-то необъяснимой вины.

— Владимир Георгиевич, за что вам дали Государственную премию?

Капитан, застигнутый врасплох, смотрит на нас, широко открыв глаза, а потом морщится, как будто проглотил ложку горчицы. И в этой мимике можно различить целую гамму мыслей, все, что он подумал за это мгновение: «Уже успели мои матросики, протрепались… Господи, неужто придется теперь рассказывать…»

За эти дни нам удалось немного узнать нашего капитана. Мы заметили, что он — человек замкнутый, сдержанный, не любит говорить о себе. И, заметив эту черту, мы настойчиво допытываемся, не отстаем, пока он наконец не начинает рассказывать. Однако большой радости от этого мы не чувствуем. Похоже, будто капитан нарочно выжал из своего рассказа всю воду, и получился его рассказ сухим, как щепка. Сербаев дважды ходил с караваном судов из Архангельска в Игарку. Северным морским путем. В 1948 и в 1949 годах. Кажется, есть о чем порассказать. Тем более что рейсы длились долгими месяцами, а Государственными премиями, насколько известно, попусту не разбрасываются. Однако рассказ Владимира Георгиевича звучал приблизительно так:

— Ну, вышли мы из Архангельска, потом попали в сильный шторм, потом пробивались через льды… Хорошо, что самолеты разведывали трассу, указывали нам путь. Кое-как пришли в Игарку…

— Все пришли?

— Да. Люди все пришли.

— А суда?

— Суда не все.

— Почему?

— Ломались.

— Как ломались?

— Пополам.

— Ничего не понимаю.

— А чего тут не понять? Был большой шторм. Мы немецкие баржи гнали. Попадет такая баржа на гребень волны и гнется — нос туда, а хвост сюда. Ну, так вот погнут, помнут волны, а после судно и пополам…

— А люди как же?

— Людей, конечно, подбирали, — говорит он и смотрит на тебя такими глазами, что чувствуешь себя полной бестолочью. Как не понимать таких простых вещей?!

Вот и все. Можно подумать, они не новый судоходный путь прокладывали, а участвовали в заурядной прогулке, о которой даже и рассказывать-то нечего. Ни одной громкой фразы, ни одного хвастливого слова не произнес капитан. И вообще говорил об этом, лишь бы отделаться от настырных собеседников. Я хорошо знаю эту сдержанность сибиряков, эту непреувеличенную и ненаигранную скромность! Эта завидная черта — не только божий, как говорится, дар. Люди могут научиться и конечно же учатся этому. Из поколения в поколение. И постепенно начинает казаться, что все это они унаследовали, все это дается им безо всяких усилий.

Тем временем грузчики установили транспортер, открыли трюм, в который будут засыпать овес. С высокого берега до самой воды протянулся дощатый желоб — своеобразная погрузочная дорожка. Доски так и блестят — по ним съехала не одна тысяча мешков. В конце дорожки — транспортер. Соскользнувший сверху мешок падает на его широкую, бесконечную ленту, которая подает мешок на борт судна и сбрасывает на специально сбитый в трюме помост. Оттуда грузчики принимают мешки на плечи и укладывают их ступеньками, по которым подымаются все выше и выше.

В трюме — грузчики-мужчины. А на берегу трудятся две девушки. Грузовик подвозит мешки с овсом, задом подкатывает к деревянному желобу, и девушки мешок за мешком бросают в желоб. Я наблюдаю за их работой. Видно, что ворочать мешки для них не в новинку, их движения экономны, слаженны, точно рассчитаны. Вот они хватают мешок за углы, тащат по дну уже полуразгруженного кузова, сбрасывают вниз, и мешок стремглав съезжает по желобу, шмякается на транспортер, точно какой-то зверь, встряхивается, бежит, подпрыгивая, вверх, ныряет в ненасытную глотку судна… Иногда мешок цепляется за деревянный край желоба, рвется и просыпает блестящее золото зерен… Кто-нибудь из мужчин берет ведро, зачерпывает речной воды и поливает доски желоба — будто чересчур расходившегося озорника водой окатывает. Мокрые доски, как бы придерживая невидимыми руками, замедляют бег мешков, не дают им лететь как на пожар. А грузовики все подъезжают и подъезжают, покряхтывая под тяжелой ношей. Только изредка где-то происходит заминка, машины застревают и дают людям передохнуть, выкурить сигарету. Однако две девушки наверху не курят. И в такие минуты, кажется, не находят себе места. Взяли бы посидели, отдохнули, но где там! Не сидится. Языкастые. Заговаривают с ребятами с нашего судна, смеются, тараторят, заигрывают. Кажется, ни мешков, ни работы, ни усталости и в помине не было.

Вернулись и наши с многочисленными покупками. На двух тачках парни привезли картошку, лук, квашеную капусту и чертовски вкусные соленые грибы. Здесь, почти в самом центре Сибири, оказывается, очень хорошо растут все эти блага. Капитан рассказывает, что здешний колхоз каждый год приглашает из самого низовья Енисея, из Дудинки, какого-то огородника-китайца. Этот китаец — незаменимый знаток своего дела. Выращивает такие урожаи картошки и капусты, что кажется, будто живешь не в Сибири, а в Белоруссии. За свою работу китаец берет только овощами. Кроме того, получает на лето участок земли, на котором тоже выращивает овощи. Зато осенью, когда вниз по Енисею идут последние караваны судов, этот огородник всю пристань заваливает своими овощами. По тридцать копеек платит за погрузку одного мешка, еще сколько-то за перевоз и все равно загребает золотые горы, потому что там, в Дудинке, на Дальнем Севере, овощи берут не торгуясь. Сколько запросят, столько и платят.

Вернулась и Тамара. Грустная, неразговорчивая. Сидит на корме и бросает хлеб пронзительно кричащим чайкам, которые провожают нас всю дорогу, так и норовя схватить что-нибудь съедобное. Нет у меня симпатии к этим птицам. Очень уж они жадные и наглые существа. А Тамара сидит на корме, крошит в ладонях хлеб и бросает птицам. Самые проворные и нахальные хватают добычу еще в воздухе и тут же бросаются вниз, где остальные птицы дерутся за упавшие крошки.