Гэри Дженнингс - Путешественник

Я в восхищении произнес:

– Да уж, вам с дядюшкой палец в рот не клади! Помоги, Боже, мусульманским котам, если они попытаются схватить венецианских мышей.

Отец улыбнулся и изрек другую поговорку:

– Пусть лучше тебе завидуют, чем утешают.

И тут наш разговор прервали.

– Bruto scherzo! [183] Что за грубые шутки! (ит.) – раздался вопль из дальней комнаты. Затем мы услышали, как несколько человек беседуют на повышенных тонах. Громче остальных звучал голос дяди Маттео. Потом до нас донеслись и другие звуки: казалось, что там кидают и крушат мебель и другие вещи, – и все это под аккомпанемент выкрикиваемых дядюшкой проклятий на венецианском наречии, фарси, монгольском и каких-то других не известных мне языках: – Scarabazze! Badbu gassab! Karakurt!

Трое пожилых хань пулей вылетели из дверей смежной комнаты. Даже не кивнув ни мне, ни отцу, они продолжили свое поспешное бегство, словно спасали жизни, и выскочили из покоев. После их стремительного исчезновения из-за занавеса показался дядя Маттео, все еще изрыгавший ужасные богохульства. Его глаза сверкали, борода ощетинилась, как иглы дикобраза, а одежда была в беспорядке: очевидно, он толком не оделся после того, как лекари осматривали его.

– Маттео! – в тревоге воскликнул отец. – Черт возьми, что произошло?

Попеременно грозя кулаком и показывая фигу в том направлении, куда только что скрылись лекари, дядюшка продолжал неистовствовать:

– Fottuti! Pedarat namard! Che ghe vegan la giandussa! Kalmuk, vakh! Мы с отцом осторожно усадили его, говоря: «Маттео!», «Дядя!», «Ste tranquilo!» [184] Успокойся! (ит.) и «Что, во имя Господа, случилось?»

Он прорычал:

– Я не желаю говорить об этом!

– Не желаешь говорить? – мягко спросил отец. – Да эхо твоих воплей уже докатилось до самого Шанду [185] Шанду – летняя резиденция Хубилай-хана, располагалась на юго-востоке Монголии. .

– Merda! [186] Дерьмо! (ит.) – проворчал дядя и угрюмо начал приводить в порядок свои одежды.

Я предложил отцу:

– Давай я попробую догнать лекарей и спросить их?

– Не беспокойтесь! – рявкнул дядя Маттео. – Я тоже могу рассказать. – Он так и сделал, перемежая объяснения восклицаниями: – Вы помните заболевание, от которого я страдал? Dona Lucia! [187] Святая Лючия! (ит.)

– Да, разумеется, – ответил отец. – Если не ошибаюсь, хаким назвал его kala-azar.

– А ты помнишь, что хаким Мимдад назначил в качестве лекарства сурьму, которая должна была спасти мне жизнь при условии, что я лишусь мужественности? Так оно и случилось, клянусь sangue de Bacco! [188] Кровь Бахуса (ит.).

– Разумеется, – снова сказал отец. – И что, Маттео? Неужели лекари обнаружили, что тебе стало хуже?

– Хуже, Нико? Что может быть хуже? Нет. Треклятые докторишки только что сообщили мне медовыми голосами, что мне вообще не следовало принимать эту проклятую сурьму! Они говорят, что могли бы излечить kala-azar, просто давая мне милдью!

– Милдью? А что это?

– Ну, вроде какая-то разновидность зеленой плесени, которая образуется в пустых закромах из-под проса. Это лекарство вернуло бы мне здоровье, говорят они, причем без ужасного побочного эффекта. Мои pendenti [189] Яички (ит.). никогда бы не сморщились! Не очень-то приятно услышать это сейчас? Милдью! Porco Dio!

– Да уж, такое не слишком-то приятно услышать.

– Ну скажи, какая была необходимость проклятым scataroni вообще говорить мне об этом? Теперь, когда уже слишком поздно? Mona merda! [190] Вот дерьмо! (ит.)

– Это было не очень-то тактично с их стороны.

– Проклятые saputèli [191] Умники, всезнайки (ит.). просто хотели похвастаться, насколько они искуснее того захолустного шарлатана, который кастрировал меня!

Aborto di natura! [192] Вот ублюдок! (ит.)

– Есть старая поговорка, Маттео. Этот мир, как пара туфель, которые…

– Bruto barabào! Заткнись, Нико!

Обидевшись, отец ушел в другую комнату. Я услышал, как он наводит там порядок. Дядя Маттео сел, шипя и клокоча, словно чайник на медленном огне. Но в конце концов он поднял все-таки голову, посмотрел мне в глаза и сказал уже спокойнее:

– Прости меня, Марко, я вел себя недостойно. Знаю, когда-то я сказал, что смиренно приму ниспосланное мне судьбой испытание. Но теперь узнать, что в страшной жертве не было необходимости… – Он заскрежетал зубами. – Надеюсь, что тягостные раздумья не сведут меня с ума.

– Но, дядюшка…

– Если ты изречешь поговорку, я сверну тебе шею.

Какое-то время я сидел молча, ломая голову, как бы лучше выразить дядюшке свое сочувствие. Хотя, откровенно говоря, я полагал, что вообще-то все к лучшему. Здесь, среди отважных мужественных монголов, к его извращенным наклонностям отнеслись бы не так терпимо, как это было, например, в мусульманских странах. И, попадись дядюшка с поличным, он вполне мог бы угодить прямиком к Ласкателю. Однако я предпочел держать свои соображения при себе. Приготовившись увернуться от его все еще сжатого кулака, я прочистил горло и попытался произнести слова утешения:

– Мне кажется, дядя Маттео, что почти каждый раз, когда я сам попадал в серьезные неприятности или переделки, меня в конечном итоге заводил туда именно мой candelòtto. Приходится дорого расплачиваться за те удовольствия, которые он приносит мне. Я думаю, что если бы я лишился своего candelòtto, то мне было бы легче стать хорошим человеком.

– Ты полагаешь? – спросил дядя Маттео кисло.

– Между прочим, из всех священников и монахов, насколько мне известно, самыми выдающимися были те, кто серьезно относился к своим обетам и целибату. Полагаю, так происходило потому, что они закрыли свои чувства для возбуждения плоти и смогли думать о душе.

– Все это дерьмо. Неужели ты и правда так думаешь?

– Разумеется. Посмотри на святого Августина. В юности он молился: «Господи, сделай меня непорочным, но не теперь». Он очень хорошо знал, где прячется зло. Поэтому-то он и стал святым, когда наконец отказался от соблазнов плоти…

– Chiava el santo! – в бешенстве выкрикнул дядя Маттео ужасное богохульство.

Спустя мгновение, когда молния не поразила нас, он произнес все еще грозно, но уже более спокойным тоном:

– Марко, а теперь я скажу тебе, что думаю я. Я полагаю, если только, конечно, твоя вера не лицемерное притворство, что все обстоит как раз наоборот. Каждый мужчина и каждая женщина на земле настолько злы и порочны, насколько у них на это хватает порока. И меньше других поддаются соблазнам робкие люди, которых по недоразумению называют благочестивыми. Ну а самых трусливых считают святыми, и обычно они сами первые себя таковыми объявляют. Проще объявить: «Взгляните на меня: я святой, потому что надменно удаляюсь от храбрых и деятельных мужчин и женщин!», чем честно сказать: «Я не могу господствовать в этом уголке земли и боюсь даже попытаться сделать». Помни об этом, Марко, и будь отважным, мой мальчик.