Гэри Дженнингс - Путешественник

– С чего бы это?

– Это у них такой обычай: в это время они должны оплатить все неоплаченные долги. Кредиторы будут ходить и стучать в двери, а множество доведенных до отчаяния должников собираются повеситься – чтобы спасти свое лицо, как выражаются хань, – от позора, что они не смогли расплатиться. И в то же время монголы, которые не слишком пекутся о своих лицах, вымазывают черной патокой лица своих домашних божеств.

– Зачем?

– У них очень необычная вера: монголы полагают, что идол, которого они держат над домашним очагом, – божество дома Нагатай, – возносится в это время на Небеса, чтобы доложить великому богу Тенгри, как они вели себя в течение года. Поэтому они кормят Нагатая патокой, веря, что таким образом замыкают ему уста, и в результате он не сможет ничего насплетничать Тенгри и навредить им.

– Да уж, любопытно, – заметил я. Тут в комнату вошла Биликту и хотела забрать у меня корзины. Я сделал девушке знак поставить их на стол. – Что-нибудь еще, Ноздря?

Он стал заламывать руки.

– Только то, что я влюбился.

– О? – произнес я, погруженный в собственные мысли. – В кого? – Хозяин, не смейтесь надо мной. В женщину, в кого же еще?

– Ну, мало ли в кого… Насколько я знаю, в прошлом ты общался с багдадским пони, с молодым человеком из Кашана, с ребенком-син-дхом неизвестного пола…

Он начал еще сильнее заламывать руки.

– Пожалуйста, хозяин, не говорите ей.

– Не говорить кому?

– Царевне Мар-Джане.

– Кому, царевне? Ну и ну, ты наконец-то нашел себе достойную пару. – Не смейтесь, хозяин. Так не скажете?

– Нет, конечно. Почему я вообще должен ей что-то говорить?

– Потому что обращаюсь к вам с просьбой побеседовать с ней, замолвить обо мне словечко. Рассказать Мар-Джане о моей честности и других добродетелях.

– Ты и честность? Неужели у тебя есть добродетели? Por Dio! Я даже не уверен в том, что ты вообще человеческое создание!

– Пожалуйста, хозяин. Понимаете, во дворце существуют определенные правила относительно заключения брака между рабами…

– Что?! – Я открыл от изумления рот. – Ты намереваешься жениться?

– Правда, как заявляет пророк, все женщины – камни, – произнес он задумчиво. – Однако некоторые из них, как мельничные жернова, висят у нас на шее, а иные подобны драгоценным камням у самого сердца.

– Ноздря, – произнес я как можно мягче. – Эта женщина, может, и опустилась, но не… – последовала пауза. Я не мог сказать «так же низко, как и ты». И начал снова: – Она, может, теперь и рабыня, но когда-то была царевной, а ты сам говорил, что в те времена ты сам был всего лишь гуртовщиком. И еще, насколько я слышал, она красавица, вернее, была ею когда-то.

– Она до сих пор красавица, – сказал раб и слабым голосом добавил: – И я тоже был… когда-то…

Вновь придя в ярость из-за того, что Ноздря так упорствовал в старой выдумке, я произнес:

– А она видела тебя в последнее время? Только посмотри на себя! Вот ты стоишь, такой же изящный, как птица-верблюд, с животом, как горшок, свинячьими глазками и ковыряешь пальцем в своей дырке вместо носа. Скажи мне честно: вот ты разузнал, кто она, и как ты теперь собираешься объявиться перед этой царевной Мар-Джаной? Думаешь, она узнает тебя? А не убежит ли бедная женщина в ужасе или просто не зайдется ли она смехом? Или ты уже признался ей во всем?

– Нет, – сказал он, опустив голову. – Пока не признался. Я только кланялся ей издали. Хозяин, я надеялся, что сначала вы замолвите за меня несколько слов… подготовите ее… чтобы она пожелала увидеть меня…

Я не выдержал и засмеялся.

– Да зачем ей это нужно?! Никогда еще не видел такой наглости.

Раб просит меня выступить в роли сводника. Да кто я такой, чтобы с ней разговаривать, Ноздря? – Я заговорил подобострастным голосом, словно обращался к царевне: – «Насколько я знаю, ваше высочество, ваш страстный поклонник в данный момент страдает от какой-то постыдной болезни половых органов». – Затем я произнес безжалостно: – Ты понимаешь, что ложь может погубить мою бессмертную душу? Между прочим, то же самое может произойти с любой женщиной – не говоря уж о бывшей царевне, – если она всего лишь благосклонно взглянет на создание вроде тебя!

С нелепой гордостью Ноздря произнес:

– Если хозяин проявит великодушие и выслушает меня, я расскажу ему обо всем подробно.

– Говори, только поторопись. У меня есть чем заняться.

– Это началось двадцать лет тому назад, в столице Каппадокии городе Эрзинджане. Правда, она тогда была турецкой царевной, дочерью царя Килиджа, а я был всего лишь простым синдхом, конюхом в придворной конюшне. Ни Мар-Джана, ни ее отец даже не знали обо мне, потому что в конюшнях у них имелось множество слуг, готовых в любой момент помочь им сесть верхом или в карету. Когда я видел ее, то, как и теперь, лишь молча кланялся издали. Разумеется, дальше этого дело бы никогда не пошло. Но только Аллаху было угодно, чтобы мы вдвоем с Мар-Джаной попали к арабским бандитам…

– Хватит, Ноздря! – возмутился я. – Не надо больше распространяться о своих подвигах. Я уже сегодня вдоволь насмеялся.

– Я не буду останавливаться на похищении, хозяин. Достаточно того, что царевна заметила меня и одарила взглядом нежных глаз. Но когда мы сбежали от арабов и вернулись в Эрзинджан, ее отец повысил меня и отправил из города, чтобы удалить из дворца.

– Вот в это, – пробормотал я, – охотно верю.

– К несчастью, меня снова схватили бандиты, на этот раз курдские работорговцы. Меня увели, и я больше никогда не видел ни Каппадокии, ни царевны. Я с интересом прислушивался ко всем сплетням, доходившим из тех мест, но ни разу не слышал о том, что Мар-Джана вышла замуж, поэтому у меня все еще оставалась надежда. А потом я узнал о массовой резне в царской семье сельджуков и решил, что она умерла вместе с остальными. Кто знает, если бы я все еще оставался во дворце, когда это произошло, я мог бы ее спасти, и…

– Пожалуйста, Ноздря, не надо.

– Хорошо, хозяин. Ну вот, поскольку Мар-Джана была, как я полагал, мертва, меня больше не заботило, что произойдет со мной. Я был рабом – самой низшей формой жизни, – а потому решил и жить соответственно. Меня постоянно унижали, но мне было все равно. Я специально навлекал на себя обиды и унижения. Я погрузился в них. Я даже начал сам себя унижать. Мне хотелось стать самым худшим созданием на земле, потому что я потерял все самое лучшее. Я стал самым презренным и жалким негодяем. Меня не волновало, что я лишился красоты, самоуважения и уважения других людей. Меня не обеспокоило бы даже, если бы это стоило мне моих жизненно важных органов, но по какой-то причине никто из моих многочисленных хозяев никогда даже не подумал сделать из меня евнуха. Итак, я все еще оставался мужчиной, но у меня не было надежды полюбить, и я предался похоти. Я брал все, что было доступно рабу, – а чаще всего это оказывалось нечто мерзкое. Таким я был, когда вы встретили меня, хозяин Марко, и таким я продолжаю оставаться.